Скрябин - Федякин Сергей Романович
Идея соединения искусств, музыки и философии, идея нового храма, идея грандиозного мирового преображения, — к этому с настоящим вниманием, хотя и с разной долей «сочувствия» могли отнестись люди «с предчувствиями и предвестиями». В России их было немало: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Максим Горький и Леонид Андреев, Валерий Брюсов и Василий Розанов… Но более всего, пожалуй, поэты из нового поколения русских символистов — Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, — имена которых только-только начинали звучать в России. Скрябин еще не сталкивался с такими людьми. А за границей жили совсем иными идеями. И стоит ли удивляться, что композитора так потянуло к Тане Шлёцер, которая готова была и слушать Скрябина, и верить в его «Мистерию»? И можно ли друзьям композитора было не чувствовать, что взаимонепонимание Александра Николаевича и Веры Ивановны, предпочитавшей сумасбродным фантазиям обычную жизнь музыкантов, с годами только лишь увеличивалось?
Татьяна Федоровна теперь мало походила на ту строгую, культурную девушку, какой впервые пришла к Скрябиным. Поселившись вблизи от своего кумира, она проводила в семье Скрябиных целые дни.
Александр Николаевич с увлечением занимался с ней философией, а когда приезжала Морозова, они уединялись для философических бесед втроем. Маргарита Кирилловна поведением Тани Шлёцер была сначала обескуражена, потом — просто поражена: как неумело она льстила Александру Николаевичу! Любая его фраза — и тут же ее неуместный восторг. Сам композитор, опьяненный своими идеями, не замечал, что его мысли в устах Татьяны Федоровны превращаются в ловушки, рассчитанные на его простодушие. Соперница Веры Ивановны быстро освоилась в «расстановке сил» и характере Скрябина, при любом подходящем случае старалась, как могла, подчеркнуть «глуповатость» Веры, восхититься нужным местом в услышанной пьесе, разделить восторг от предполагаемого «преображения мира», которым горел композитор. Под его диктовку она даже записывает словесные «идеи», легшие в основу «Божественной поэмы». Не эта ли скоропись легла в основу будущей программы Третьей симфонии?
Да, Таня Шлёцер была тщеславна. То, что Скрябин — талант, «Богом отмеченный», было очевидным. Оказаться «рядом с гением», — не это ли составляло тайное стремление ее души? Нет, она не лгала. Она действительно полюбила Скрябина, человека, который и сам легко «втянулся» в новые отношения, поскольку с детских лет слишком привык «быть в центре».
В редкие посещения дачи Скрябиных Маргарита Кирилловна могла наблюдать и «опьяненность» Александра Николаевича, и умелые «ходы» Татьяны Федоровны, и расстроенное лицо Веры Ивановны, которая, не в силах сдержать слезы, часто убегала наверх от мужа и соперницы. Но развязка наступила не сразу, много еще в этом мучительном треугольнике было неясностей.
* * *
В первый раз Скрябин с женой расстался в середине октября: Вера Ивановна со своим отцом уехала в путешествие по Италии, оставив детей на попечение мужа и воспитательницы. Путешественники останавливаются в Ницце, Генуе, Неаполе, Римс, Милане. Скрябин пишет письма, временами похожие на отчеты о том, как веду! себя дети без матери и без деда:
— Лева был утром очень удивлен, что не нашел внизу дедушку, и несколько раз о нем вспоминал. Маруся не плакала…
— У нас все благополучно. Дети здоровы. Римма второй день не ходит в школу по случаю какого-то праздника. Сегодня она с Татьяной Федоровной ездила в город…
— Дома все благополучно. Дети здоровы и шалят, как всегда. Леву наказывал в гостиной…
Зачем Вера Ивановна оставила мужа одного, зная, что рядом с неизбежностью появится соперница, или, как скоро она назовет ее, «весталка»? Хотелось отдохнуть от ее мучительного соседства? Или дать себе передышку в борьбе за Сашу? А может быть, она думала, что разлука заставит Александра Николаевича заскучать, вернет его внимание?
В какой-то мере это ей удалось. Он шлет письмо за письмом, беседует с ней: «Ты уже, верно, наслаждаешься роскошью южной природы, а вот мы сегодня целый день мерзнем. Даже затопили в столовой печь… Думай как можно меньше о нас, не беспокойся ни о чем и отдавайся всем существом удовольствию путешествия… Жаль, конечно, что этот противный туман мешает полному наслаждению, но я думаю, это не будет долго продолжаться, так как поднялся ветер (северный), который принесет и в Ниццу ясную погоду…»
«Дорогая Вушенька», «моя Жуча», «моя дорогая, хорошая» — постоянные его обращения. Но рядом с этой заботой его неизбывная рассеянность. Письмо, написанное в Ниццу, он отправил почему-то в Геную, другое, в Ниццу же, отсылает в Неаполь.
Впрочем — это завидная рассеянность. Скрябин невнимателен к реальной жизни потому, что — при всех житейских коллизиях и драмах — живет внутри симфонии. Он уже с лета торопится ее закончить, работа затягивалась, ломая все его планы. С Верой Ивановной они давно решили: отослав партитуру в печать, Скрябин отправится в Париж, дабы начать подготовку своего концерта. Вера Ивановна исправно переписывала партитуру начисто, Скрябин все обдумывал, писал… Даже когда у Женевского озера стояла страшная жара, он не прерывал работу ни на один день, в конце июля полагал, что через неделю все закончит[45], и как всегда слишком торопил сроки. И вот — жены нет, переписывать партитуру начисто приходится самому, зато теперь он действительно близок к концу. Симфония становится в эти дни главным делом жизни. Здесь сосредоточилось его будущее. Реплики из писем жене — лишь слабое отражение внутренней «музыкальной драмы»:
— Я много занимаюсь, но не могу никак окончить. Вчера проверил арфу, а сегодня вписал литавры…
— Я восполнил все пробелы в симфонии, вписал даже те страницы, которые хотел оставить до твоего приезда. С завтрашнего дня начну еще раз проверять голоса и надеюсь, что тебе придется только сделать бандероль…
— Сегодня окончил, наконец, симфонию, кажется, совсем; боюсь сказать, сидел целый день…
Последние строки писаны 24 октября (по европейскому календарю 6 ноября) 1904 года. «Божественная поэма» воплотилась в звуки. Огромная партитура — около 280 листов — стала первой серьезной попыткой соединить воедино музыку и философию.
* * *
В 1908 году в шестом номере «Российской музыкальной газеты» брат Татьяны Федоровны, Борис Шлёцер, поместил самую полную программу Третьей симфонии, которая до той поры нигде не печаталась. Из сопроводительного текста мы узнаем, что программа писалась после окончания симфонии. И хоть Шлёцер и называл «Божественную поэму» «программной музыкой в узком значении этого слова», именно «отставание» текста от сочинения симфонии делает заверение о ее «программности» весьма спорным.
«То, что он переживал, — пишет Шлёцер, — композитор прямо и непосредственно воплощал в звуки; программа явилась лишь как комментарий, объяснение музыкального произведения». Но, значит, в момент создания этого «комментария» Скрябин уже иначе переживал собственное произведение, он мог не столько «расшифровать», сколько «затуманить» ее изначальный смысл. К тому же следующие пояснения Шлёцера заставляют усомниться и в том, что автором этого текста был Скрябин, точнее — только Скрябин: «Комментарий написан по-французски; даю его в русском переводе, возможно близком к оригиналу». То, что автор французского текста именно Скрябин, Шлёцер не говорит. Мы знаем, что соображения о музыке композитора пытались изложить в виде статьи и Борис Шлёцер, и его сестра Татьяна Федоровна. Был ли текст французского комментария свободен от их идей?[46]
И все-таки нет никаких сомнений, что Скрябин не только «одобрил» этот текст. Многое из этого «комментария» действительно «сходится» с мыслями самого Скрябина (впрочем — это еще ранняя его философия). Если пропустить нотные записи основных тем симфонии, текст комментария выглядит следующим образом:
«Божественная поэма представляет эволюцию Духа, Духа, освобождающегося от ужасов отчаяния, от всего своего прошлого, полного таинственных образов и верований, которые он превозмогает и разрушает, чтобы наконец достигнуть утверждения радостного своего божественного «Я».
