Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
После игры, когда я стал прощаться, Л. Н. сказал мне:
— В прошлый раз я хотел вам сказать, да вы уж ушли, что я рад вам всегда и без музыки или шахмат. Потом, прощаясь, он опять сказал:
— Я очень привык к вам, люблю вас… С вами легко…
Хорошо мне стало от этих слов. Когда мы с Чертковым уезжали верхом домой, Л. Н. подошел к окну и знаками показал Черткову, чтобы он меня подозвал. Я подъехал, и Л. Н. ласково послал свой привет в мою сторону.
29 июня. Вчера вечером мы с женой были в Ясной. Там был у Л. Н. слепой, который бывал раньше и потом писал ругательные письма. Он человек больной — смесь влияния революционеров, православия, апокалипсиса и пр. Пришел с утра, сел под деревом, не пил, не ел весь день и сказал, что не уйдет, пока не обратит Л. Н. на путь истинный.
Л. Н. рассказывал:
— Он меня пугал и даже подлецом назвал. Я ему говорю: «Ну хорошо. Я такой, но тогда меня пожалеть надо. Зачем осуждать? У нас у всех есть слабости». Он все слушал и, кажется, немного смягчился.
Потом Николаев увел слепого на деревню. Нынче он опять был.
1 июля. Очень часто, почти ежедневно, езжу в Ясную. Л. Н. бодр и день ото дня становится как‑то выше, просветленнее.
29–го вечером мы с женой опять были в Ясной. Там были три дамы теософки, из которых одна — г — жа Унковская, скрипачка, с которой я играл.
Когда мы приехали, Л. Н. сейчас же стал со мной играть в шахматы, но сказал, что придется прервать, так как привезут слепого, которого уговорили уехать, но он хочет еще раз увидать Л. Н. Действительно, скоро Филипп подвез его в шарабане к дому.
Л. Н. вышел. Я стоял в столовой у окна и видел и почти все слышал. Слепой сидел в шарабане рядом с Филиппом, а Л. Н. стал близко сбоку и, наклонившись, слушал. Слепой говорил раздраженно. Шел дождь, Софья Андреевна выбежала на крыльцо и накинула на Л. Н. мой плащ.
Слепой говорил:
— Хотя твое христианство выше учения попов, но оно ложь. Твои ученики разбойники, и ты атаман разбойников Все вы мерзавцы, и ты первый!
Л. Н. стоял, согнувшись, и кротко, молча слушал. Только что он начал что‑то тихо говорить, Софья Андреевна не выдержала и велела Филиппу ехать. Л. Н. вернулся в столовую и сказал мне:
— Ужасно! Сколько я говорил с ним эти дни, а под конец он все‑таки говорит: ты атаман разбойников и мерзавец. Страшно подумать, что у него делается в душе… Для меня он был очень полезен. Когда так сталкиваешься с людской злобой во всей наготе, то тут ясно видишь, что сердиться бессмысленно, что единственное возможное отношение к такому человеку — доброе; и его жаль. А когда на тебя нападают не так грубо, а утонченно, остроумно, тогда невольно поддаешься этому и начинаешь заражаться.
Л. Н. говорил с теософками о религии у Юлии Ивановны (Игумновой) в комнате. Я подошел к концу разговора. Л. Н. сказал:
— Истинное религиозное чувство может проявиться в самой нелепой форме.
Он рассказал легенду, которая помещена у Победоносцева в его «Московском сборнике»:
— Пастух молился и обещал принести Богу в жертву теленка, и молился ему по — своему. Моисей сказал ему: что ты делаешь? Кому нужна твоя жертва и твоя молитва? Тогда Бог сказал Моисею: Что ты сделал? Зачем ты отнял у меня этого человека? (У Л. Н. слезы подступили к горлу.)
— Я боюсь, что вы пропускаете мимо мои слова, — сказал потом Л. Н. этим дамам по поводу его отношения к теософии.
— Когда религиозный человек, как мой друг Гусев, играет в городки или вот другой мой друг Гольденвейзер на фортепианах играет, то это очень хорошо. Но когда нзрелигии делают игрушку — это ужасно. Все эти рассуждения о будущей жизни, или о прошедшей, о невидимом виде, все это не нужно, мешает. Нужно только одно: я, мое отношение к Богу, моя жизнь. И зачем искать еще чего‑то? Когда на скрыпке (Л. Н. произносил: скрыпка) играешь или какое‑нибудь другое дело делаешь и чувствуешь, что пошел вперед, делается радостно. А в этих делах есть предел. В религиозном сознании нет предела, а бесконечный радостный рост. Dixi!
Л. Н. встал и пошел в залу.
За чаем Софья Андреевна, вспоминая скрипачей, бывавших в Ясной, назвала Лясоту, дававшего когда‑то уроки, кажется, Михаилу Львовичу, и сказала, что он поляк. Л. Н. сказал:
— Я прежде, в молодости, не любил поляков. Зато теперь я чувствую к ним какую‑то особенную нежность. Должно быть, это чтобы загладить то дурное чувство, которое прежде во мне было.
Я рассказал, что Пестель в «Русской Правде» говорит, что Польше должна быть дана свобода.
Л. Н. вскрикнул:
— Ну как же после этого его было не повесить!
Одна из теософок рассказала Л. Н. про самоубийство ее сына. Передавая ее рассказ, Л. Н. сказал:
— Он повесился, да так, что перекинул веревку через крюк, надел петлю на шею и затянул руками. Его нашли на коленях с судорожно сжатыми руками, которыми он тянул веревку. Она мне так хорошо рассказала, что я совершенно понял этот тип: способный, сдал магистерский экзамен, удивительная память, добрый, но внутренняя пустота, которую нечем заполнить. Купил дом, стал заниматься аферами. То в банк деньги вносить, то срок подошел, одно за другим, и запутался. Я знаю это. Ведь хорошая книжка — это не важно, пустяки. А вот деньги, это дело серьезное.
Л. Н. сказал моей жене:
— Анна Алексеевна, возьмите мальчика.
Недоумение…
— Правда, я всех буду спрашивать. У меня был слепой крестьянин, такой хороший, и с ним мальчик, сын восьми лет. Его бы куда пристроить. Такой хороший мальчик! Я слепого спрашивал. Он живет ничего. Трое детей. «Что же жена?» — «Хорошая женщина». — Так мне это понравилось, как он сказал. А мальчик хороший. Я все думал, что если бы помоложе, для писателя это такой сюжет! Как такой мальчик попадает в город, в чужие люди, и что из него потом в жизни выйдет.
5 июля. Л. Н. сказал мне:
— Я теперь читаю то величайшую премудрость — индусскую книгу (прислал автор на английском языке), то Пушкина.
Л. Н. наслаждается Пушкиным, читал его все последние дни. Восхищался его отдельными заметками, этими «перлами ума». Читал вслух его записки, анекдоты, мысли. Между прочим, особенно хвалил заметку об эгоизме.
Л. Н. неподражаемо прочел вслух всю сцену из «Пиковой дамы» у графини, приход Томского и проч. Он сказал:
— Как это все хорошо — повести Белкина. А уж «Пиковая дама» — это шедевр.
Когда кончил читать, он сказал:
— Так умеренно, верно, скромными средствами, ничего лишнего. Удивительно! Чудесно! И как это странно: были Пушкин, Лермонтов, Достоевский… А теперь что? Еще милый, но бессодержательный, хотя и настоящий художник, Чехов. А потом уж пошла эта самоуверенная декадентская чепуха. А главное, эта самоуверенность!
