Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Из писем Александры Львовны:
13 января. «Живем снова тихо, спокойно, занятые каждый в своем углу. Папа здоров и бодр».
9 февраля. «У нас все хорошо. Папаша здоров, гуляет. Диктует почти все свои письма в граммофон, и это очень облегчает ему труд». (Эдиссон прислал Толстому усовершенствованный фонограф для записи устной речи.)
27 февраля. «На масленице у нас была толпа народа… Сергей Иванович (Танеев) был… Он жил «под сводами»… У нас все хорошо, папа здоров и бодр».
3 марта. «У папа инфлюэнца, которая осложнилась обычным его желудочным заболеванием, а кроме того, вчера до приезда еще докторов с ним был обморок, продолжался недолго, минуты полторы; но самое страшное было то, что после этого он все забыл, забыл, что Чертковы тут, забыл, что в этот день перед обмороком диктовал Гусеву, забыл, что видел меня в это утро. И когда приехали доктора, то он все‑таки еще не был в памяти. Нынче утром ему лучше. Жара нет, спал хорошо и все помнит, как всегда. Доктора боялись анемии мозга».
12 апреля. Татьяна Львовна рассказывала как‑то про А. Н. Волкова (художника), что он пишет книгу об искусстве. Л. Н. заинтересовался. В книге своей Волков говорит, что искусство должно слепо следовать во всем природе. Л. Н. сказал:
— Это совершенно неверно. Всегда так бывает: когда рассуждают об искусстве, то или говорят, что в искусстве все дозволено, все возможно — полная свобода, — как декаденты теперешние… Или, другие, говорят о рабском подражании природе. И то и другое совершенно ложно. Как всякий человек — совершенно особенный, никогда не повторяющийся, так и его мысли, чувства — всегда новые, только его мысли и чувства. В основании истинного произведения искусства должна лежать совершенно новая мысль или новое чувство, но выражены они должны быть действительно с рабской точностью всех мельчайших жизненных подробностей.
В тот же день утром Л. Н. был очень взволнован письмом Молочникова, которого предали суду палаты с сословными представителями за распространение книг Л. Н. Молочников прислал обвинительный акт. Л. Н. удивлялся, как там хорошо изложено в сжатом виде содержание его статей, за распространение которых судят Модочникова. Только дико выходит, что эти простые, ясные, очевидные истины, и так просто и хорошо изложенные, вдруг оказываются преступными и наказуемыми по таким‑то статьям.
Предание Молочникова суду чрезвычайно расстроило Л. Н. Он сейчас же написал Н. В. Давыдову, послал ему обвинительный акт, прося совета и выражая желание и готовность поехать на суд в качестве свидетеля, чтобы заявить открыто суду, что если кого судить, то не Молочникова, а его, Толстого, так как это книги его, которые написал он, и распространению которых он содействует.
Нынче, 12 апреля, с Л. Н. случился второй припадок. Это было так: перед обедом Л.H., вернувшись с прогулки, лег по обыкновению отдохнуть. Мы со Львом Львовичем сидели в столовой — в шахматы играли. Потом Лев Львович стал ходить по комнате, а я разговаривал с Татьяной Львовной.
В это время Л. Н. выходит из дверей, ведущих на лестницу, и говорит:
— Я так крепко спал, что все забыл. Иду сюда, Лева говорит, а я не могу понять, кто это говорит, и мне кажется, что это голос Митеньки (давно умерший брат Л.H.).
Потом Л. Н. был совершенно такой как всегда. Сели обедать. За обедом во время второго блюда шел общий разговор, в котором принимал участие и Л. Н. Я сидел напротив него, и вдруг вижу, что он становится все бледнее и бледнее и как будто теряет сознание. Был момент почти полного обморока. И ужасно было, как все не замечают и продолжают свой разговор, а я и Софья Андреевна видим, в чем дело, но боимся сказать, чтобы он не услыхал. Потом Л. Н. как бы пришел в себя, но сперва вообще сознание и дольше память не возвращались. Первые минуты Л.H., очевидно, не сознавал, что он делает. Он стал в кастрюльку со сладким класть кусок хлеба, как бы совершенно не сознавая себя. Через минуту он опомнился и говорит:
— Со мной что‑то странное: я здоров, но я ничего не помню. Что это, мне приснилось или правда здесь был брат Митенька?
Потом он силился припомнить, кто это сидит за столом, но чужих не мог узнать. На меня он не посмотрел. Я с ужасом ждал, что он не узнает меня. Мне было радостно, что потом, хотя забывчивость продолжалась весь вечер, он спрашивал про меня, а когда я вошел в комнату, спросил:
— Где вы были, Александр Борисович?
Вечером Л. Н. сидел в большом кресле у двери в гостиную и молчал. Потом он сказал:
— Что вы все так беспокоитесь? Мне так хорошо… И такое равнодушие: здоров — здоров, нездоров — нездоров, умру — умру. Только мне хорошо, что вы все тут… Ну, а теперь все прощайте. Я пойду совсем…
13 апреля. Наутро (13–го) Л. Н. был совсем здоров. Ему, видимо, было неприятно, что он ничего не помнит из бывшего накануне.
Л. Н. восхищался маленьким рассказом Гюго из посмертного тома — о городовом и толпе, хотевшей его убить. Он перевел его в фонограф.
Раньше Л. Н. перевел также рассказ Гюго об анархисте. Этот перевод он продиктовал Гусеву непосредственно перед первым припадком в марте.
Л. Н. восхищался силой мысли и яркостью этого рассказа, несмотря на то, что в конце «вдруг на полстраницы все разрешается».
Л. Н. заболел в субботу на Страстной (12 апреля), а в четверг по поводу того, что няня Сухотиных стала читать двенадцать евангелий, он удивлялся:
— Почему именно сегодня и почему двенадцать евангелий? Как это странно?
А наутро после болезни (первый день Пасхи), Л. Н. прочитал у себя в комнате в заголовке «Руси» о казнях, вышел назад в столовую, где сидели я и М. С. Сухотин, сказал:
— Вот эти празднуют, как должно! Четыре казни в Нижнем Новгороде, три — еще где‑то. А вы говорите, — обратился он к Михаилу Сергеевичу, — умирать не надо. Поскорей бы умереть!..
Тут же Л. Н. показал отвратительное ругательное письмо какого‑то купца. Л. Н. заставил Мишу Сухотина читать вслух.
— А он, наверное, разговлялся куличом и говорил «Христос Воскресе», — заметил Л. Н.
Приехав сегодня в Москву, я по поручению Софьи Андреевны был у В. А. Щуровского, чтобы рассказать ему об обмороке Л. Н. Я его не застал, так как он уехал в деревню на несколько дней.
14 апреля. Из письма Татьяны Львовны: «У нас дела идут хорошо… Папа пожалел, узнавши, что вы решили отменить музыку и что мы вас в этом поддержали. Но потом согласился с нами».
17 апреля. Письмо Софьи Андреевны: «Дорогой Александр Борисович, спешу вам написать, чтобы вы не беспокоились ходить к Щуровскому. К нему пойдет Беркенгейм с моим письмом и сделает свой подробный медицинский доклад, на основании которого и будет поступать Щуровский по своему усмотрению.
