Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии
Любопытная история. Новосибирск считается второй столицей, а ручки шариковой зарядить негде – не знают, что это такое. А рядом, в научном городке, кибернетическая машина, которая все может. Вот как!
Сегодня у нас вечер 9-го числа, а завтра буду звонить тебе. Веди себя хорошо! Приласкай семью, а то они совсем там (судя по прогнозам) сгнили на даче (а у нас за второй месяц сибирской ссылки не было меньше 30 градусов). Где справедливость?
Пиши чаще!
Целую, скучаю.
Письма из Перми, 1964 год
Вчера с триумфом сыграл «Чемодан» вместо Богачева. Играл педераста в рыжем дамском парике. Сорвал миллион оваций. Что ни день – радую пермяков и пермячек творческими победами. В остальном все довольно тускло: жарко, заболела Ольга Яковлева. К ней подошел здешний профессор и походя сказал, что после таких радиоактивных городов, как Пермь и Свердловск, и думать нельзя о юге, чем привел в панику 3/4 труппы.
Река Кама к купанью не приспособлена – грязно, холодно, опасно!
Пришли мне Мишкину карточку – только не ту, которая тебе нравится, а ту, которая мне нравится, то есть ту, которая тебе не нравится. Пусть он мне сам что-нибудь напишет. И вообще намекай ему изредка, что у него в принципе есть отец.
Обкомовская столовая работает на коммунистических основах – поел, из холодильника взял какой хочешь компот, сок, кисель, минеральную воду, к большой тарелке подошел, там деньги разные навалом. Рядом меню и счеты. Посчитал свой обед и расплатился сам с собой. Наша труппа делится на три неравные категории:
1) поев, кладут в кассу немного денег,
2) поев, берут из кассы немного денег,
3) в слезах от умиления часами высчитывают свой обед и расплачиваются точно.
1-я группа – 35 процентов от всей труппы,
2-я группа – 64 процента,
3-я группа – Аркаша Вовси.
14 июля 1964Уж лучше бы не говорить с тобой по междугородной связи – огромная трата времени, нервов и денег. Ну что за манера эдакого холодно-презрительного равнодушия? Что за уши там вокруг тебя, которые не дают возможности нормально поговорить с далеким, усталым мужем. Дабы впредь подобного не повторялось, пишу тебе схему – образец телефонного разговора:
Я: Киииис!
Ты: Киииииииииииис! (Глубокий радостный вздох, переходящий в счастливый тихий смех.)
Я: Ну, как там?
Ты: Родной мой, любимый, я скучаю безумно, все время плачу (ударение на «а»), жду. Ночами мне снится твой гибкий стан.
Днями, когда я вижу своих недоношенных любовников, я закрываю глаза, и передо мной тут же встает (не пугайся) твой облик – худой, ласковый, единственный и гениальный.
Я: Киис!
Ты: Я пишу тебе по три письма в день. Там – все, все. По телефону я не могу сказать тебе, как я тебя хочу, как тебя целую и куда, какая я хорошая и верная.
Я: Ну, Кис!
Ты (плачешь): Нет! Мне не хочется плакать! Я слышу твой голос, ты со мной, ты мой, я верю тебе, я буду верить себе, я буду бороться с соблазнами, какими бы сильными они ни были.
Я (молчу).
Ты (молчишь). Молчим 3 минуты 27 секунд (всего на 83 копейки).
Я: Ну, Кис!
Ты: Что?
Я: Целуй меня.
Ты (облегченно бросаешься мне на шею).
Нас разъединяют.
Вот так приблизительно. Могут быть небольшие варианты только последнего куска. Остальное – эталон.
Сегодня у нас 14-е, вечером передача про кино.
Жара страшнейшая. Делать по утрам нечего. Завтра начинаем репетировать Брехта – еще не легче!
Целую тебя.
Пиши чаще, ладно? А то грустно здесь.
Твой!
16, 17 июля 1964Кыся! Жарко! Сегодня 16 июля, дня недели не знаю – все равно. У нас здесь переполох, отправили в Москву Олю Яковлеву. Играть некому «104 страницы про любовь», а заменять ни в коем случае не хотят (почерк корявее обычного не потому, что я пьян, а потому, что лежу).
Кися! Мать!
Вот! Встал, но уже 17-е число, 18:30 по местному времени.
«За окном шумит предпраздничная Пермь, оживленно на улицах, город живет неспокойным, бурным ритмом, весь как бы умываясь и одеваясь грядущим радостным днем. То здесь, то там слышны смех, веселые голоса, песни, на улицах и в скверах. Много улыбок, цветов и пьяных. Почти все предприятия города встали на стахановскую вахту в честь славной годовщины. Вчера нам сообщили, что на родине юбиляра, в городе Чердыни, состоялся массовый митинг заключенных, на котором под восторженный гул собравшихся было принято решение о закладке в Чердыни, на месте, где стояла любимая конюшня юбиляра, чуть за гумном, обелиска с надписью «Великому соотечественнику от благодарных чердынцев!». В самой Перми трудящиеся требуют переименовать гостиницу «Семиэтажка» в «Общежитие имени Ширвиндта».
(Из «Вечерней Перми» от 15.07.)
Закуплено 7 бутылок коньяка, 12 – сухого вина, будет куплен сыр, огурцы, помидоры, колбаса, немного сладкого. А-ля-фур-шет эдакий.
Посылаю рецензию на «Годы странствий», чтобы у вас не сложилось впечатления, что здесь хвалят все подряд. Муж. Целую. Сын. 1934–30–1964
Получил с Софьей (Гиацинтовой) благодарность с занесением в личное дело!
Финиш
Все, что меня сегодня окружает, – все другое. Москва уже не моя. Дворы не мои. Лица чужие. Правда, на Арбат, в районе Щукинского училища, еще иногда выползают знакомые старухи москвички. Ищут, где купить хлеба. А негде. Вокруг – бутики. Нет того города, где прошла моя жизнь. Проходные дворы моей биографии привели меня в тупик.
Кем бы ты ни был в молодости – оптимистом или пессимистом, наивным или реалистом, радужным или сумрачным, все равно с возрастом становишься брюзгой. И чем дальше, тем все брюзжее и брюзжее. Главное, сам это чувствуешь, но ничего не можешь с этим поделать.
Накопление всеядности приводит к паническому раздражению, а тут и до ненависти – рукой подать.
Я себя ненавижу! Ненавижу необходимость любить окружающих, ненавижу все время делать то, что ненавижу, ненавижу людей, делающих то, что я ненавижу, предметом творческого вожделения.
Ненавижу ненависть к тому, что вообще никакой эмоции не заслуживает.
Я ненавижу злых, скупых и без юмора. Социальная принадлежность, политическая платформа, степень воровства меня совершенно не волнуют. Воруй, но с юмором. Фашист, но дико добрый.
Я думаю, характер человека складывается уже месяцам к трем. Но у меня почему-то не сложился до сих пор, поэтому о себе говорить трудно. Я, например, незлопамятный. Это плохо, потому что благодаря злопамятности можно делать выводы, а так – наступаешь на одни и те же грабли.
Я процентов на 80 соответствую самому себе. Процент этот в течение жизни не менялся. Но последнее время я стал эту цифру формулировать. Чего делать нельзя. Вообще нельзя ничего говорить всерьез вслух. Особенно употреблять слова «кредо» или «гражданская позиция». Любая формула – это смерть.
Я находчив. Мне сказал об этом не самый добрый человек – Андрюша Битов. На очередном юбилее, на котором я нашелся, чего-то вякнул, подошел ко мне Андрей: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?»
Сколько украдено у меня профессионалами. Услышанное, увиденное, запомненное у простодушно-застольных словоблудов типа меня сделали многим биографию, а тут по глупости помрешь в безвестности.
Я со всеми на «ты». В этом моя жизненная позиция. На «ты» – значит, приветствую естественность, искренность общения. Это не панибратство, а товарищество. Кроме того, я сегодня старше почти всех. Помню, у нас была хорошая партийная традиция – коммунисты все называли друг друга по отчеству и на «ты». «Григорьич, как ты вчера?» Или: «Ну ты даешь, Леонидыч!» Очевидно, это у меня от времени застоя.
Я умею слушать друзей. У друзей, особенно знаменитых, – постоянные монологи о себе. Друг может позвонить и спросить: «Ну, как ты? А я…» – и дальше идет развернутый монолог о себе. Это очень выгодно, когда есть такой, как я, которому можно что-то рассказывать, не боясь, что тебя перебьют. И потом я – могила. Когда я читаю современную мемуаристику, особенно про то, где я был и в чем участвовал… Если все, что я знаю, взять и написать…
Поздно менять друзей, ориентацию и навыки существования. Смысл существования – в душевном покое и отсутствии невыполненных обязательств. Но обязательства все время нахлестывают. Кажется: вот это сделаешь и это – а дальше покой и тишина. Нет – появляются новые.
Иногда думаешь: ой, пора душой заняться. Пора, пора. А потом забываешь – обошлось, можно повременить.
Верить мне поздно, но веровать… И хотя я воспитывался атеистом, с годами прихожу к выводу, что есть Нечто. Нечто непонятное. Не от инопланетян же оно.
Глупо, когда вчерашнее Политбюро начинает истово креститься.
Любая вера – марксистская, православная или иудейская – с одной стороны, создает какие-то внутренние ограничения, а с другой – дает какую-то целенаправленность развитию организма. Самое главное: молодой особи она дает этакий поджатый хвост. Нельзя жить безбоязненно. Нельзя ничего не бояться с точки зрения космического – там непонятно что. И нельзя не бояться, когда переходишь улицу. А сейчас никто ничего не боится.
