Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
Как редко в великих мировых планах удается согласовать caritas, ratio и potestas[206]! Там, где преобладает тепло и ему недостает силы света, возникает угроза ограниченности и темноты. По поводу предоставленного животным мира мистер Феликс дал историческое объяснение, какое я, помнится, прочитал когда-то, вероятно, у Глазенаппа. Царь Тисса, правивший на Цейлоне в тот момент, когда прибыли первые буддийские монахи, проводил, как и многие князья, дни на охоте. Однажды, когда он преследовал великолепного оленя и уже натянул было тетиву, чтобы убить его, животное исчезло в чаще, а вместо него предстал монах в желтых одеждах. Царь спросил, как он посмел спугнуть его дичь, и услыхал в ответ, что разрушать жизнь грешно.
Этим пришельцем был Махинда, сын индийского царя Асоки, которого Тисса почитал как могущественного друга и с которым не раз обменивался письмами. Асока встретил Будду бедным ребенком и, в отличие от народа, одаривавшего его подарками, мог предложить тому лишь горсть пыли. Это случилось в прежнем существовании Асоки; в награду за этот дар он снова появился на свет в ранге царя. Как пламенный приверженец Просветленного, он через миссионеров далеко распространил его учение, а на Цейлон послал собственного сына Махинду. Его-то и повстречал Тисса; свой лук в качестве посвятительного дара он повесил в первый храм, который велел соорудить для новой службы.
Здесь тоже возвращающееся: молниеносное изменение, благодаря которому утверждаются великие учения. Видение Петра в Яффе и видение Павла по пути в Дамаск подтверждают эти выборочные мутации; правда, маточный раствор должен быть насыщенным.
На подъеме мы ехали через чайные плантации, которые сменялись рощами и рисовыми полями. Между ними лесистые долины, выводившие далеко наверх, с контурами гор на заднем плане. Агент называл имена и данные, которые выпали у меня из памяти; говоря о Цейлоне, мы в первую очередь думаем о жемчужинах и о чае.
Мы совершили обход одной из мануфактур, где нас любезно приняли и проводили по помещениям. Машины сушили зеленые листья и упаковывали отсортированные, но между этим выполнялось еще много ручной работы. Сингалки стояли рядом с ситами или сидели на корточках на полу зала и отбирали листья; здание было наполнено эфирным благоуханием. Механика тоже создавала легкую вибрацию, соответствующую материи, которая двигалась ею. Важнейшей средой был воздух. Сохраняемость, аромат и возбуждающая сила листьев зависят, так же, как и у опиума, прежде всего от высушивания. Коробочка мака надрезается при высоком положении солнца, дабы молочный сок правильно подрумянился. При этом в нем возникает цепь алкалоидов вплоть до того, который дарит нам грезы. Связка ключей, последний из которых замыкает. Таким образом, мы оказались в традиционной дрогерии[207], на подовой сушилке, где благодаря тряске и продуванию дозировались тепло и воздух. Здесь использовались вентиляторы, пар, конвейеры, вибрационные сита, циновки и различные решетки — все устройства, через которые проходит чай вплоть до фасовки. Два пакетика нам подарили на прощание.
Здесь хозяином был Ариэль; особенно мне понравился отбор, осуществляемый исключительно дуновением: массы высушенной чайной листвы сортировались воздушным потоком. Пыль оседала, а листья располагались в зависимости от сопротивления, которое они оказывали ветру. Древний принцип веяния, измененный и дифференцированный. Чай родственнее духу, нежели кофе; это выражается самим характером его становления.
Я еще надеялся снаружи бросить взгляд на плантацию, но та оказалась загорожена зарослями индийской канны. Зато, как будто природа не пожелала остаться у меня в долгу, на цветки, порхая, опустилось дивное существо и на мгновение взмаха крыльев замерло там: мотылек величиной с ладонь с передними крылышками из черного атласа, пронизанного белоснежными жилками. Задние же крылышки были элегантно вырезаны из золотого атласа и украшены графитно-черным узором. И словно притянутое и снова оттолкнутое, сокровище растворилось в воздухе.
Опять в мозаике был заполнен пробел, замечено существо, о котором я слышал. Две бабочки исключительной красоты привлекали внимание каждого, кто достаточно долго задерживается на острове — обе из всемирной породы парусников[208], которых Линней метко нарек «рыцарями». В теплых краях они набирают пышности и полноты. Промелькнувшая здесь была одной из указанных, птицекрыл: Ornithoptera darsius.
Другой высокочтимый цейлонец, Papilio parinda, о котором я, правда, мог только мечтать, мне на глаза не попался. В таких явлениях — понимая слово в его полном значении — Земля говорит с большой силой. Поэтому мы и не можем довольствоваться ими, как это делает коллекционер. Его образ действия, его неутолимая никаким количеством страсть, указывает, правда, что им подспудно движет неисчерпаемое. В каждом настоящем коллекционере скрывается Дон Жуан.
Две детали в этой связи обратили на себя мое внимание. Во время этого путешествия я уже имел возможность полюбоваться многими парусниками: в Японии, на Тайване и Филиппинах, в Южной Азии. «Один всегда оказывался красивее другого». Еще в раннем детстве махаон[209] был знаком мне как великолепный рыцарь. Я долго считал его самым красивым, непревзойденным — до тех пор, пока мне позднее не стали встречаться другие, все новые и новые. Это усиление красоты, которое нарастает столь же долго, сколько мы участвуем в игре. Здесь возникает не предел, а опять нечто еще более красивое. Это позволяет судить о потенциале, который выводит далеко за пределы любого из представленных образцов.
Затем: как бы пестро и порой ошеломляюще не были окрашены животные, ни один из бесчисленных видов не оставлял чувство зрительного дискомфорта. На многие из композиций, например, с синим и зеленым цветом, с «шутовскими красками», не отважился бы ни один художник, ни один модельер; здесь искусство и природа отличаются. Эта безошибочность выражена у насекомых еще отчетливее, чем у так называемых высших животных: «вплоть до крапинки». Нам следует здесь вспомнить о различии в платежеспособности: природа расплачивается наличной монетой и поэтому в состоянии везде и всегда удовлетворить нас. Мы в каждом штрихе узнаем ее почерк. Художник, напротив, выдает вексель; он платит «значащим». В пограничном районе, у самого абсолюта, конечно, царит равенство, потому что природа в итоге тоже указывает на другое, на нечто третье, и даже красота относится только к намекам.
* * *К полудню мы достигли высоты. В одной из гостиниц мы опять поели хваленого риса с карри и потом поехали к саду Парадения, территорию которого подковообразным изгибом омывает главная река Цейлона, Махавели Ганга. Здесь мы вступили на классическую почву: «Королевские Ботанические сады Парадения», наряду с аналогичными садами в Бейтензорге[210] на Яве, пользуются самой широкой и старейшей славой среди тропических насаждений, в которых соединяются научная и садовая служба растительному миру. Благоприятно само местоположение; еще цари Канди имели здесь свои декоративные парки.
