Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916
Он там долго пыхтел, по-видимому, ощупывал и все еще не верил. Вылез молча, и странно, что никто его не спросил о результатах, словно все уже позабыли о том, чем были так заняты минуту назад.
– Пей, земляк, – протянул мне рябой маленькую кружку, до краев полную жидковатым, рыжим чаем. – Хочешь хлеба? – и он дал мне краюху черного заскорузлого хлеба, на котором днем, я думаю, можно было найти легкую плесень.
Устроили они нечто вроде совещания: давать лошадям сено или нет? Теперь дать али до утра? И все-таки решили дать, да и совещание-то было только для виду – ни один не протестовал, даже больше того: рад был поддержать товарища, если тот заявлял, что дать надо теперь же. За этот вечер я убедился, что «казак любит своего коня больше матери», – это сказывалось во всем, даже в пинках и брани, которою охотно они осыпали развозившихся лошадей. Такой брани я еще не слыхал: из 10 слов у них 7–8 матерных, а некоторые ухитряются объясняться одними ими. Как зарядит, как зарядит – так одно слово и прилипает и другому.
– Эй, дай-ка кружечку.
Казак погрозил пальцем и как-то хитро и двусмысленно ухмыльнулся. – «Ну дай, здесь некуда бежать-то, не украду.» – И что они мне ни показывали: чайник, ложку, бадью – все было ворованное. И воруют они все это один у другого, у своего же брата: «не зевай, а прозеваю – тащи у меня». Рассказывали про одного молодца, который только что украл чашку и сел пить чай, как у него тотчас же украл ее другой, тут же, за чаем. «Нас судят не за то, что воруем, а за то, что плохо воруем, следов замести не умеем».
Поезд замедлил ход, наконец остановился. У вагона кто-то громко-громко прокричал: «Вольных чтобы никого не было!» Но они, мои случайные приятели, и в ус не подули: я остался в вагоне и по-прежнему спокойно сидел в углу. Они разбили два тюка по полу и улеглись спать. Ехать было еще верст 25–30. Лошади наклоняли головы и лизали казаков по шапкам, рукавам, а то и прямо по лицу. И когда лизнет она в самые губы, казак спросонья дает ей в морду порядочный тычок и долго-долго окачивает ее трехэтажной бранью. Я уселся около двери. Сено было уже все съедено, и теперь лошади вытаскивали из-под казаков их душистую постель. А я им помогал выдергивать пучка сена, разбрасывал его по полу и с каким-то особенным наслаждением прикасался к теплым губам. Из широких ноздрей валил нар, и, когда этот пар обдавал мое лицо и я чувствовал, что лошадиные губы близко и вот-вот прикоснутся к моему лицу, мне делалось и радостно и жутко. А ну как эти белые, здоровые зубы вопьются в мою щеку, они захватят глаз, захватят скулу – фу, черт! И я медленно-медленно отодвигался от теплой и ласковой морды.
Братское кладбище. На СтыриУ самого полотна железной дороги, на опушке соснового леса, раскинулось братское кладбище. В конце сентября мы поставили здесь первый крест на могилу молодого улана. Он умер в сумерки, в полном сознании, вспоминая молодую жену и крошку сына. Два или три дня крестик стоял одиноким. Но начались бои, дни и ночи шли раненые, шли пешком с ближних позиций или подвозились на двуколках. И рождались одна за другою могилки: росло, умножалось братское кладбище. Теперь их более 60, и покоится в них до 150 человек. И кого, кого тут только нет: лежат казаки, лежат уланы, драгуны, пехотинцы, австрийские стрелки, немецкие офицеры… Тихо на кладбище. Только ветер качает сосновые ветки и сбивает на могилы белые, пуховые снежинки. В воздухе стоит переливающийся орудийный гул и настойчивый, торопливый пулеметный треск. Какой-нибудь сермяга сосредоточенно и упорно копает мерзлую землю, как-то любовно охорашивает свежую могилу, а через два-три дня поглядишь – и его уже несут на братское. Может быть, именно поэтому, находясь в постоянном ожидании собственной смерти, эти серые люди проявляют так много нежности над братской могилой. Обровняют, огладят ее, утычут зелеными сосновыми ветвями; если есть иконка – поставят ее в глубокую дощатую нишу; на белом, словно обточенном кресте напишут свои простые и ласковые слова:
«Мир праху твоему, дорогой товарищ!
Вечная память герою!»
Таких кратких, сжатых надписей большинство, но есть и более пространные:
«Здесь покоятся товарищи. Пали смертью героя».
«Мир праху вашему, любимые товарищи!»
«Пал героем дорогой товарищ! Спишь ты, дорогой товарищ, на бранной могиле вместе с товарищами своими. Задачу священную ты решил, и жизнь твою ты отдал, память героя навечно заслужил. Спи, дорогой товарищ. Мир праху твоему!»
Долго сидел солдатик перед этим крестом, слюнявя чернильный карандаш свой и букву за буквой выводя товарищескую эпитафию. Морщинки креста поглощали отдельные извивы букв, но солдатик снова и снова неутомимо поводил слюнявым карандашом, пока весь текст не сделался отчетливым. Тогда он встал, перекрестился, поклонился могиле и медленно побрел с кладбища. А рядом поставили скоро другой крест, и другая любящая рука запечатлела на нем печальные ласковые слова, что-то вроде плача из надгробной народной поэзии:
«Спи, дорогой товарищ. Ты свое горе перенес. Оставил жену молодую и детей своих. На твоей могиле соловушко поет, домашние вести он тебе несет.
Вечная память, дорогой товарищ. Мир праху твоему!»
«Улан Андрей Никонов Табашев, павший смертью храбрых, защищая родину».
Написано простым карандашом, огромными, угловатыми каракулями. Дальше несколько безыменных могилок, где написано только «Вечная память», а с краю могила того улана, которого похоронили мы первым на этом кладбище. И на широком сосновом кресте, словно мелким бисером, – отчетливым печатным шрифтом выведен надгробный стих:
А в окна церкви льется пенье,
Звучат священные слова
Что нам не страшны смерть и тленье,
Что память вечная жива…
Только не было церковного пения на похоронах молодого улана. Поп тихо и внятно выводил «вечную память», и в сумерках чудилось, будто кто-то стонет и жалуется; а рядом у могилы стояли четыре солдата, два санитара и две беженки, горько плакавшие по чужому, незнакомому человеку.
15 ноября
Солдат воротился в побывку и рассказывает:
– Мы жили, брат, богато, во второй классе: я с барином да разная там мелочь – писаря, машинщики эти различные, телефонщики… Мы всей там артиллерией заведывали: хотим дадим пушку, хотим нет.
– А вы кем были?
– Я?.. Я, значит, помогал – в денщиках стоял.
– А ты, брат, расскажи лучше, как тебя барин-то колотил, чтобы врал меньше, – прошипела сзади пьяная октава.
Солдатик сразу бросает сосредоточенный тон и весь оживляется:
– Бить он не любил, а горяч был – это правда; положим, и бил – скрывать не стану, даже можно сказать, и часто бил, потому, ежели что не так, ошибешься, ему не по ндраву, – он уже и норовит в морду дать. Так вот я и говорю: повадилась к нему в эту проклятую купу ходить девчонка: Ходит и ходит – отбою нет, И прогнать нельзя – потому к нему ходит. И как она проскочила в тот день, я уж и не видал. Только несу я это барину кофею: в одной руке, значит, стакан, в другой – блюдка с сухарем. Открыл дверь. Ах ты, черт тебя съешь! – сидят да целуются. Им бы должно стыдно, а я сам не знаю, куды глаз деть. Оно как я вошел да приметил – живо полуоборот налево и прямо к господской шашке; и будто эдак ничего не видал и не слыхал – вслух начинаю разговаривать: «Да, грязна у их благородия шашка, надо будет чистить.» А я чистил ее только в этот день поутру. – «Я тебе, мерзавец, вот начну сейчас чистить. Пошел вон! Ты должен стучать сначала в дверь. Э. рожа, сразу захотел шашку чистить: то не дозовешься, а то на дне два раза».
