Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Он был сирота и жил у бабки, в коморке на первом этаже. Хотя вообще-то у него имелась где-то мать, она несколько раз в году появлялась на несколько минут и давала Эдику какие-нибудь деньги. В иные же дни Эдик кричал мне с улицы в окно моего третьего этажа:
— Вынеси хлебца!
В нашем с мамой зажиточном доме хлеб всегда был, и я брал из хлебницы в разумных пределах кусок и спускался к Эдику. Зато, когда являлась Эдикина мать, тут Эдик меня угощал. Нет, нет, в изысканный Сад Баумана мы с ним не ходили. Мы шли на Курский вокзал.
Курский вокзал! Это было удивительное место. Там жизнь клокотала. Вся площадь переполнена снующим и весело озабоченным народом. Тут были бутки, бабы, мальчишки, лавки, фонари… А бабы всё с висящими на брезентовых ремнях лотками, а в них ириски, леденцы, тянучки и всяческая снедь… На ремешках же висящие короба с мороженым, семечки, и кругом пацаньё — двое торгуются с лотошницей, а третий уже с другого бока ириски тянет…
Мы с Эдиком бодро движемся к Курскому вокзалу, идём мимо большого гастронома, у Эдика громадная купюра — целая тридцатка, и он задаёт прелестный, волнующий вопрос:
— Чего купим?
А я отвечаю, секунду подумав:
— Мороженого!
Эдик задумывается на ходу, потом замедляет шаг и не столько предлагает, сколько просит:
— А может, хлеба?
Кино, театр, кино
Сначала кино было в школе. В спортзале висел экран, и после уроков почти каждый день мы бесплатно смотрели кино «Сын полка» — про Ваню Солнцева, ефрейтора дяденьку Биденко и капитана Енакиева. Мы смотрели, смотрели, смотрели про сына полка, и никак не могли насмотреться. Да и как насмотреться, если это — кино!
Впрочем, иногда «Сын полка» перемежался другим кино, оно называлось «Зоя». Мы и «Зою» всегда смотрели, там босую её фашисты гоняли по снегу. Вообще-то мы бежали гурьбой в этот зал не «Зою» или «Сына полка» смотреть, а просто смотреть кино, не зная ещё, что покажут, но и не очень-то об этом беспокоясь. Если «Сын полка», были рады:
— Сын полка! Сын полка!
А «Зоя», так «Зоя». Или что-то иное — отлично! Однажды показали нам картину «Гобсек», мы и «Гобсека» этого всего до конца посмотрели, хотя ничего и не поняли: там ни наших, ни немцев не было.
Но время потихонечку шло, и вот однажды оказалось, что есть на свете и другие удивительные вещи, помимо кино. Нас собрали в спортзале, но свет не тушили, а на сцене поставили кресло. Потом в этом кресле возник седой красивый человек в тёмном костюме, белоснежной рубашке и с галстуком в светлый горошек. В руках была неведомая книга. Он не спеша раскрыл эту книгу, немного полистал чистыми белыми пальцами и стал читать вслух. Мы оцепенели.
Что он читал, я не помню. Но что-то военное. Помню только, что была там колючая проволока. Может, побег из плена? Или — наоборот, прорыв через проволочное заграждение, атака? Сегодня хотелось бы думать, что слушали мы «В окопах Сталинграда», по времени и обстоятельствам это было очень возможно, ведь Сталинскую премию Некрасов получил в сорок шестом году! Но этого не помню. Помню только, что в зале была такая тишина, какой в кино не бывает. И когда всё это кончилось, и мы тихо вышли из зала, уже в раздевалке товарищ мой Алик Чайко, надевая худое свое пальтишко, сказал мне:
— Вот это да… Ты понял? Лучше любого кино!
Нам всем, кто жил на Чистых прудах, у Красных ворот или на Земляном валу, нам очень повезло: городской Дом пионеров был в нашем районе, в переулке Стопани, для нас он считался районным, то есть нашим, и это не Дом был, а Дворец. И территория ему принадлежала неохватно громадная, со всеми спортивными площадками и глухими местами, где можно покурить газетную самокрутку, наполненную истолчёнными сухими осенними листьями, и где устраивались драки. Но о драках потом.
Во дворце был громадный зрительный зал и громадная сцена. Здесь проходили большие всяческие слёты, выступал Лев Кассиль и обещал, что напишет «Дорогие мои девчонки», шевелил на трибуне неправдоподобными своими усами Семён Михайлович Будённый, и обязательно — силами, не знаю, кого — всегда была представлена сцена из «Сына полка», но уже из пьесы, где Ваня, ещё не «сын», ссорился и мирился с настоящим уже сыном кавалерийского полка, юным красавцем в черкеске и кубанке, в хромовых сапожках и с настоящей шашкой на боку.
Так потихоньку начинался театр.
Во втором этаже моего дома, прямо под нами, была такая же как наша, квартира. Там жил Вовка Спивак с матерью и бабушкой. Правда, жили они в самой тёмной комнате, всем остальным, включая коридор и парадный выход, владели две барыни-сёстры, а Вовка и его семья пользовались только чёрным ходом.
И выяснилось вдруг, что Вовкина бабушка служит в Театре Моссовета. Она там служила уборщицей и могла нас бесплатно пускать.
Два любимых спектакля были у нас. Один назывался «Недоросль», другой — «Олеко Дундич» с Названовым в главной роли. Мы пытались считать, но сбивались и спорили. Спивак, как особа, непосредственно приближённая к театру через родную бабушку, утверждал, что «Недоросль» он видел двенадцать раз, а «Дундича» — девять. Мне думалось, что он прихвастывает, но и сам я не мог уже точно сказать, восемь или девять раз смотрел я «Олеко Дундича», а уж, конечно, «Недоросль» — не меньше десяти! Словом, обе пьесы мы знали в буквальном смысле наизусть. Да ещё я ребят подогревал, читая из Михаила Голодного:
Дундич, брат мой незнакомый,
За кордон решил бежать,
Он друзей оставил дома,
К нам приехал воевать…
…Покачнулся Дундич вправо:
Слева смерть пришла в бою.
Красный Дундич пал со славой
За республику свою…
Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:
— Эй, на вахте!
— Есть на вахте!
— Всё спокойно?
— Всё спокойно, господин капитан!
А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:
— Всё спокойно, товарищ капитан!
Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.
