Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
Рассказывает Владимир Куриленко:
Мы поставили <.> несколько одноактных чеховских пьес и задумывали какую-нибудь большую сценическую работу. Нужную идею, с восторгом принятую всеми, принес руководитель молодежной театральной студии, которую мы начали посещать, Иван Михайлович Илягин – профессиональный актер и режиссер, своей худобой и красивой седой головой напоминавший Станиславского. Он предложил нам поставить пьесу в 4-х действиях. Она называлась «На той стороне». <.> Пьеса была что надо! Со шпионами, белогвардейцами, эмигрантами, контрразведчиками, ресторанными певичками, красивыми дамами, со стрельбой, арестами и допросами. Действие разворачивалось, по-видимому, в оккупированной японцами Манчжурии, куда был заброшен храбрый советский разведчик. В пьесе была занята, по меньшей мере, половина нашего класса, да еще пригласили ребят из 10-го «Б». В спектакле участвовали также девочки из соседних школ.[44] Как часто бывало в те годы, режиссера Ивана Михайловича куда-то «перебросили», и начатую им работу заканчивал большой любитель театра, студент Плехановского института Борис Белов, ставший впоследствии видным экономистом, профессором.
Мы с невероятным увлечением работали над спектаклем. Репетиции шли или в школе после уроков, или на квартире у Игоря Смурыгина, или на настоящей, хоть и небольшой сцене Дома пионеров, размещавшемся в бывшем купеческом особняке на Большой Полянке. Там же, по договоренности со школой, нам разрешили устроить премьеру.
Не было предела нашей радости, когда мы узнали, что сможем получить все необходимые костюмы и даже кое-что из декораций из настоящих театральных мастерских. Помимо этого мы обзавелись появившимися в продаже револьверами, которые заряжались глиняной пробкой с порохом и грохотали не хуже настоящих.
Андрей играл белоэмигранта Нецветаева, завербованного японской разведкой. <…> И вот наконец состоялась премьера. Зал был переполнен. Помимо ребят и учителей из нашей школы, были приглашены старшеклассницы из двух соседних школ вместе с преподавателями, пришли и какие-то неизвестные люди. По тому – какая была тишина, как периодически зал, как принято говорить, «взрывался аплодисментами», мы поняли, что все идет замечательно, спектакль удался. Сразу после премьеры посыпались поздравления от учителей и побывавших на спектакле родителей. Какие-то приятные слова говорили директору нашей школы, который тоже чувствовал себя именинником. В стенных газетах трех школ появились восторженные отклики.
Мы ходили окрыленные. Уже на второй день после премьеры мы начали обсуждать новые планы. На этот раз было решено ставить пьесу Евгения Петрова «Остров мира». В этом спектакле я участия не принимал, поэтому не знаю, как шла работа над ним.
В поисках пути
Москва – Туруханский край – Москва 1940-1950-е
В архивах Музея кино хранится автограф стихотворения Андрея Тарковского «Тень», датированный 5 апреля 1955 года.
Я и молод, и стар, я и мудр, и глуп,
Смертью пахнет левкой, флоксы – грецким орехом.
А брезгливая складка у обиженных губ
Словно шепчет «не нужно» с натянутым смехом.
Но любил или нет, я не знаю, зато
Что я вспомнил, запело расстроенным ладом,
И, лохматый двойник с пистолетом в пальто,
Неотвязно и честно ты шествовал рядом.
Если рядом стена – ты скользил по стене,
Если лужа – подрагивал в солнечной луже…
Можно б в темной квартире и так… на ремне…
Не могу без тебя! Ты мне, право же, нужен!
Ты поможешь в кармане нащупать курок
И поднять к голове черный ствол вороненый,
И останешься ты навсегда одинок,
Верный друг мой, безмолвный, слепой и покорный.
Поражает не только вполне «взрослая» для юноши и проблематика и форма, но и почерк. Он как две капли воды похож на почерк отца! Вот это действительно фантастика!
Об увлечении Андрея стихотворчеством вспоминают многие школьные друзья, однокурсники по ВГИКу и родные. Впрочем, попыток стать профессиональным поэтом Андрей не делал – вероятно, сказывался пиетет перед талантом отца, нежелание, так сказать, соревноваться с ним на одной стезе.
В одном из писем к сыну, который тогда перешел из 10-го в 11-й класс, Арсений писал:
Дорогой Андрюша. Твое письмо очень тронуло меня тем, что ты так любовно и нежно доверил мне свою тайну.[45]
Я совсем не думаю, что ты маленький, наоборот, я знаю, что ты уже вырос, но знаю, кроме этого, что ты очень неопытен в серьезных делах, что характер твой не устоялся еще – и не мог устояться, потому что характер вырабатывается в обстановке тревоги, столкновений с тем, что нужно преодолеть, с бедой, которую нужно сломить, изжить, из которой нужно выскочить; мальчик тем скорее становится юношей, а юноша мужчиной, чем труднее были детство и юность. Я не думаю, что детство у тебя было слишком легким, но думаю, что тебе, к сожалению, слишком редко, а может, и никогда не было нужды быть активным, что не ты избирал для себя пути, а их для тебя избирали обстоятельства, и ты подчинялся им, не воюя с тяготами, а отмахиваясь от них. Может быть, я и ошибаюсь, но ты в ранней юности был не гребец в лодке на море, а листок под ветром. За тебя (а не ты) перетирала твои камни мама, и детство твое и отрочество могло быть и печальным, но не трудным.
В твоем возрасте я был опытнее тебя, потому что рос в более трудное время, но и то я теперь очень хорошо помню и понимаю, каким туманом у меня была наполнена голова. У меня тогда, все же, было нечто, что меня спасало и было моей верной путеводной звездой: неукротимая страсть к поэзии; я во всем был подобен тебе, так же легкомыслен и так же подчинялся обстоятельствам и плыл по течению, во всем, кроме поэзии: здесь у меня была железная дисциплина, и если вообще, как и ты, я был ленив и слабоволен, то только не в ней: мама помнит трудолюбие, усидчивость, огнеупорность, с которыми я поэзией занимался; вот что было моей школой жизненной и что дает возможность мне не стыдиться самого себя.
Здесь – попутно – я хочу сказать тебе вот что: у меня не было никого, кто мог бы мне посоветовать что-нибудь более разумное, чем мои собственные намерения. Мне было много дано, но еще более я выработал в себе в том, что касается моего искусства. Время (много лет) было затрачено на него не зря, и не моя вина, что я не применил этого искусства практически в полной мере: я был слишком упрям в искусстве, и у меня выработались – может быть, и неправильные – взгляды на его применение (что писать надо и что надо печатать и т. д.), но к концу молодости я был уже зрелый поэт с очень большими возможностями. И вот теперь я очень, очень жа лею, что мое образование (главным образом самообразование) было устремлено только по пути поэзии, и если я знаю что-нибудь, то только потому, что по роду искусства мне нужно было много знать. Я очень жалею, что я не учился на каком-нибудь факультете, где нужно много работать, где можно получить точные знания и потом работать (научная работа) в области этих точных знаний.
