«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
“Мы, – говорится в программной статейке журнала, – ставим себе задачей объединение всего, что есть лучшего и самого живого в современной русской литературе… В настоящее время русское больше самой России; оно есть особое и наиболее острое выражение современности. Намереваясь подходить ко всему современному, «Версты» будут отзываться не только на явления русской культуры, но и на иностранную литературу и жизнь. Что же касается попытки найти естественное сочетание наиболее живых и нужных тяготений русской современности, то, объединяя в одном издании русскую поэзию, беллетристику, критику, библиографию и литературные материалы со статьями по вопросам философии, языкознания, русского краеведения и востоковедения, мы устанавливаем один из возможных обобщающих подходов к нынешней России и к русскому”.
Вот, значит, каковы намерения журнала, – выписываю его программу почти целиком, выпустив всего пять строк из первого абзаца, ни в каком отношении не важных. Но что можно понять из этого набора слов?
Только одно: хотим собирать все лучшее русское, все наиболее живое, нужное… Однако, почему первые же строчки этих русофилов так скверно звучат по-русски?
“Объединение всего, что есть лучшего и самого живого…” А затем: весьма сомнительно, что все лучшее стремится собирать журнал.
Нет, у него есть, очевидно, другие, весьма предвзятые намерения. Как ни мало вкуса у его редакторов, все-таки видно, что действуют они не только по своему вкусу. И действуют прежде всего страшно по старинке: эта смесь сменовеховства и евразийства, это превознесение до небес “новой” русской литературы в лице Есениных и Бабелей, рядом с охаиванием всей “старой”, просто уже осточертело. Книга Протопопа Аввакума, конечно, всячески интересна, но зачем все-таки понадобилось “Верстам” печатать ее? Для придания себе серьезной, культурной видимости? Как всегда, очень интересен Шестов. Но чем его статья связана со всем прочим, что есть в “Верстах”?
Вот перепечатки из советской печати. Прежде всего – зачем они теперь? Русские зарубежные издания, неизвестно по какому праву, уже давным-давно так злоупотребляют ими, что смотреть тошно. А кроме того, что в них замечательного и нового? Писарская, сердцещипательная или нарочито-разухабистая лирика Есенина известна-переизвестна:
Что тут, повторяю, нового, если исключить дурацкое слово “голубень”, что тут “самого лучшего, самого живого”? Очень неинтересен и очень надоел и Пастернак, о котором уже сто раз успел сказать Святополк-Мирский: “Вся прошлая русская литература – гроб повапленный и вся надежда русской литературы теперь в Пастернаке и Цветаевой!” Бабель тоже ценность и новинка не Бог весть какие. Вот разве Сельвинский и Артем Веселый? Но и у них – непроходимая, зеленая скука.
Так начинается необыкновенно нудная, со всякими нарочито-хамскими вывертами и словечками, якобы народными, “новелла” Сельвинского о каком-то Стецюре, который “заделался” красноармейцем, и так тянется она без конца и без края. Да не лучше и прочие выкрутасы этого Сельвинского, замечательные разве только тем, что в них вопросительные знаки разделяют иногда одно слово:
Это, видите ли, цыганские песни, и таких песен “Версты” перепечатали несколько штук, меж тем как не прочтешь, не задохнувшись, даже и десяти строк этой чепухи (да еще напечатанной по большевистской орфографии, как все в “Верстах”). А потом идет “Вольница” Артема Веселого, страниц двадцать какого-то сплошного лая, напечатанного с таким типографским распутством, которое даже Ремизову никогда не снилось: на страницу хочется плюнуть – такими пирамидами, водопадами, уступами, змееподобными лентами напечатаны на ней штуки, вроде, например, следующих: “Гра, Бра, Вра, Дра, Зра с кровью с мясом, с шерстью…” Что это значит, и кого теперь удивишь этим?
А уж про Ремизова и Цветаеву и говорить нечего: тут любой дурачок за пятачок угадает, что именно дал в сотый, в тысячный раз Ремизов насчет Николая-Чудотворца и Розанова и чем опять блеснула Цветаева:
жалуется она в своей поэме и продолжает:
А рядом с Цветаевой старается Святополк-Мирский: в десятый раз долбит, повторяет почти слово в слово все то, что пишется о нас в Москве, наделяя нас самыми нелепыми, первыми попавшимися на распущенный язык уничижительными кличками и определениями…
Кстати сказать, узнал я из этих “Верст”, что “гениальный” Белый написал новый роман и как именно написал он его. Вот несколько образчиков:
– Заводнили дожди. И спесивистый высвист деревьев не слышался: лист подвеялся; черные россыпи тлелости тлели мокреслями; и коротели деньги, протлевая…
– Пальцы дергунчики выбарабанивали дурандинники… Лизашка откликнулась, с грудашкою, вовсе не грудкою, и не большого росточка… Прическа – куртиночка; вся – толсто-тушка… Груди ее были – тряпочки; ножки ее были палочки; только животик казался бы дутым арбузиком…
И так далее, и так далее.
P. S. Мне пишут, что некоторые сотрудники журнала “Своими путями” обижены на меня за то, что я в своей заметке о нем употребил (хотя и иносказательно) слово “комсомольцы”. Но ведь это слово, конечно, относилось только к острякам из отдела “Цапля” и к тем, которые их одобряют. Прочим я могу только посоветовать не быть их попутчиками.
P. P. S. Когда предыдущие строки были уже написаны, я прочел в воскресном номере “Возрождения” письмо г. Тидемана, который тоже счел себя оскорбленным мною. Очень сожалею, что невольно причинил неприятность и ему, равно как и всем, кто оказался рядом с “Цаплей” случайно, по неосмотрительности.
О новой орфографии
Письмо в редакцию
Глубокоуважаемый Петр Бернгардович,
В “Последних новостях” напечатано открытое письмо ко мне г. Гофмана по поводу так называемой новой орфографии. Я в одной из своих последних статей сказал, что не могу принять эту орфографию “уже хотя бы потому, что по ней написано все самое злое, низкое и лживое, что только было написано на земле”, и в совершенно естественной горячности обозвал ее “заборной, объявленной невеждой и хамом”, и тем дал повод г. Гофману к престранному умозаключению: он вообразил, что я оскорбил ученых, работавших во главе с покойным А.А. Шахматовым над русской орфографией при Академии наук!
