«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
И то же самое надо сказать и про “безграмотную ерунду”: берегитесь, разбирайтесь! Есть и тут подлинная “ерунда” – и поддельная. Вот советские частушки: будьте уверены, что среди них, – и особенно среди тех, что доходят до нас, – чуть не половина сочинена вовсе не народом. Вот письмо в редакцию, выражающее то или иное “народное чаяние” и написанное честь честью, то есть и каракулями, и довольно ерундисто, и достаточно безграмотно: но опять-таки будьте осторожны, – это письмо сочинил не мужик, а какой-то прожженный полуинтеллигент.
Арцыбашев написал свою статью, найдя среди “народных писем в редакцию” несколько действительно подлинных. И одно из них он привел полностью, справедливо назвав его драгоценным документом. Это стихи, – “статейка”, как назвал их неизвестный автор, – изображающие сбор налога в деревне большевистскими комиссарами:
Да, вот это подлинное. А что сказать, например, о небезызвестной Софье Федорченко, которая недавно выпустила в Москве второй том своих записей “Народ на войне”?
Предостеречь насчет этой госпожи мне уже давно хотелось, – еще тогда, когда она напечатала свой первый том (сперва в “Речи”, а потом отдельным изданием). Вот истинно зловредные книги, уже давно объявленные “большой и бесспорной ценностью”! Автор так и называет их: записи, то есть очень скромно. Она была во время великой войны сестрой милосердия и говорит, что делала эти записи, “толкаясь в народе, среди солдат”. Но ручаюсь чем угодно, что три четверти их – собственного сочинения, безусловные подделки. Вы только послушайте, до чего прежние “солдатики” и последующие красноармейцы склонны у Федорченко к замысловатым и весьма угодным ей намекам, к изречениям, к сусально красивой или нарочито грубой образности, к символике, к “истинно народной”, певучей, то якобы простодушно медлительной, то разухабистой речи! Солдаты будто бы уже давно, еще в окопах, говорили:
– Не то мы темны, не то мы буйны, а не жду я мирного житья. Как бы нам, с войны-то вернувшись, промеж себя бою не устроить! Молодни в народе сколько угодно, эти и надымут суету…
– Пока что только язычком работают. А вот войну кончат, всякую пересадку сделают, все и сдвинется…
– Коню, чем узда короче, тем он красивее шею гнет. А человек в укороте горб растит…
– Из господ на воле всякий хлюст тополем рос. А мы все в наклон. Теперь очень покрасивеем…
– Эх, те книги, барышня, по богатым шлялися, ты покинь, книга, богатых, погости-ка с нашим братом!
– Затрещат теперь семейства. Не слепить детей с отцом-матерью, мужика с женой прежнею!
Последнее, как видите, уже веет началом “великой и бескровной”, – “могутные плечики” уже расправляются и, рисуясь своей “мужицкой дуростью”, нутром, да силушкой, изрекают мудростей, якобы совсем наивных, все больше и больше:
– Силой свет обойму, умом ничего не пойму!
– Россия наша матушка все дома кашу варила, а Европу проглядела…
– Путаюсь я в новых словах, ровно в бабьем платье, – не привык, конечно…
– Наша речь особая, не на воде пузыри. Ученому же наша речь тяжка: как по месту придется – пудом по темени!
Это так плоско, так фальшиво, что читать тошно. Но Федорченко все “записывает” и “записывает”, – себе на потребу:
– Надо новых слов не стыдиться, – говорят ей красноармейцы. – Пока они тепленькие, свежие, в дугу согнуть можно – себе на потребу…
– Спеть бы песню, да слов новых не знаю, а старые не по времени!
– Очень я новые слова полюбил. Только по простым делам не умею я их к слову сказать… Эти слова по новой жизни прикроены, шиты. Поверх лаптей не натянешь. А ты старую-то одежду поскидывай, вот и будут те слова впору.
– Эх, свобода манит! Только и ответ за нее на нас же лежит…
И так далее, и так далее. И – как заключение:
– Ничему старому не вернуться! Мы вот только попробовали по-новому жить, а уж от одних мыслей душе вольно. А что еще будет!
Избавляю читателей от дальнейших “записей” госпожи Федорченко. Одно скажу – очень ошибался покойный Арцыбашев: вот подобной, вот этой “безграмотной ерундой” мы всегда весьма охотно пользовались, и госпоже Федорченко еще предстоит большая слава!
Джером Джером
Развернул газету и прочел:
“Лондон, 14 июня. Внезапно скончался знаменитый английский писатель, юморист Джером К. Джером…”
Кто из русских не читал Джерома? Но не думаю, чтобы многие могли похвалиться знакомством с ним. Два-три человека разве – и в числе их я.
Я в Англии был всего один раз. Я совершил на своем веку многие странствия, но все больше к югу, к востоку. Север всегда немного пугал меня. Пугала и Англия, ее туманы, дожди. Теперь я и от севера не отказался бы, но – как бы это сказать помягче? – стал “вреден север для меня”. Теперь нужен счастливый случай, чтобы нашему брату попасть за границу. И такой счастливый случай неожиданно представился мне три года тому назад: лондонский PEN Club вздумал пригласить меня на несколько дней в Лондон, устроить по этому поводу литературный банкет, показать меня английским писателям и некоторым представителям английского общества и так далее. Хлопоты насчет визы и расходы клуб взял на себя – и вот я в Лондоне.
