Варлаам Рыжаков - Скупые годы
"Становись!" - громко раздалось где-то внутри здания.
Лицо отца сморщилось. Он закрыл его платком и, слабо махнув рукой, скрылся.
На мое плечо легла рука Егора.
- Поедем, Володя. Надо возвращаться, - ласково проговорил он.
И я, взглянув на пустые окна третьего этажа, больше не смог удержать клокотавшие в груди слезы.
ГЛАВА 3
Тихая деревенька наша жила тревожной жизнью. Каждый день одноглазый гармонист Митька Перцев, провожая в армию односельчан, безжалостно рвал нарядные мехи своей потрепанной гармони. Гармонь не выдерживала натиска его мускулистых рук. Голоса срывались, пищали и дребезжали. Но Митька не обращал на это никакого внимания. Махнув рукой и недовольно сплюнув, он затыкал пищавшие голоса ватой и снова ухарски растягивал мехи.
И все же, как Митька ни старался, гармонь его не веселила людей, а только сильней тревожила больные сердца. Я не раз замечал, как мать, услышав Митькину гармонь, беспокойно выглядывала в окно.
Провожали и провожали колхозников на фронт.
Скоро на фронт добровольцем ушел и сам Митька. После него проводили председателя колхоза, и деревня как-то сразу опустела и притихла. Почти в каждом доме ждали с фронта писем. А письма приходили редко. Мать моя ходила грустная, неразговорчивая. Да и некогда ей было говорить-то со мной. Работала она на свиноферме и, кроме этого, вместе с бригадой целые дни пропадала на колхозных полях. Возвращалась домой только поздно вечером. Но и дома она не была спокойной: вечно куда-то торопилась, суетилась, что-нибудь делала. А иногда она вдруг остановится и тихо спросит:
- Письма, Вова, нет?
- Нет, - так же тихо и грустно отвечу я.
Мать сядет и задумается. А через минуту быстро поднимется, схватит ведро и торопливо уйдет во двор, как будто что-то забыла сделать. Но я не однажды заставал ее там не за работой. Облокотившись на прясло коровьего хлева, она долго стояла молчаливая и не замечала, что корова лижет ее волосы. Хлопнув нарочно сильно дверью, я, готовый расплакаться, убегал на улицу. Я знал, что мать плачет. Я понимал, что ей тяжело, и изо всех сил своих старался помогать ей.
С Витькой мы теперь почти не расставались. Все, что надо было делать, делали вместе - и у него, и у меня. Однажды мы пропалывали у них на усадьбе картошку. Пришла его мать. Высокая, худая, она большими шагами прошлась по усадьбе и проговорила:
- Витюшка, а вы бы не разбрасывали траву-то, а клали бы ее в кучки да носили вон ко двору, на лужок, расстилали.
- А зачем, мам? - встрепенулся озадаченный Витька.
- Как зачем, дурной?! Зимой корову кормить. Нынче не знай, как в колхозе сено-то. Ведь война...
- Ну мы соберем, мам, - обиженно пообещал Витька, а когда мать его ушла, мы с ним долго сидели на меже и рассуждали о фронте.
Потом Витька перевел разговор на другое:
- Давай, Вовк, сделаем себе тачки и будем на них траву домой возить. Мама, пожалуй, правду говорила. Дадут ли нынче в колхозе сена-то, его на фронт надо. Там знаешь какие конницы-то - ай-яй. В кино-то видал? Ну вот. Сена-то им надо сколько! И не какого-нибудь, а хорошего.
Мы поговорили еще немного, собрали на усадьбе разбросанную траву и разошлись.
А на другой день нашли около кузницы по старому заржавелому колесу и смастерили себе тачки.
Мы решили косить на Майданке осоку и возить ее к нашему сараю, расстилать, сушить, потом делить и убирать на сеновалы.
- А будет ли ее корова есть? - сомневался я.
- А как же, будет, - уверенно ответил Витька.
- Откуда ты знаешь, - рассердился я на Витькину уверенность. "Будет!" А почему же сейчас ее коровы не едят? Вся стоит нетронута вон на Майданке-то...
Витька задумался. Он тоже сомневался в этом. И мы решили узнать точно.
Спросили Кольку Чернова. Он сказал, что корова осоку ест. Мы не поверили и спросили Люську. Люська же сказала, что корова осоку есть никак не будет, потому что может порезать себе язык. С этим мы охотно согласились. Мы и сами не раз до крови резали ноги, когда ловили на Майданке гольцов. Осоки там целое море - высокая, густая, и нам с Витькой так хотелось ее покосить, что мы, несмотря на веские Люськины доказательства, решили еще раз уточнить.
И вечером, когда мать возвратилась с работы, за ужином я спросил:
- Мама, а корова осоку есть будет зимой или нет?
- Зимой все будет, - ответила она.
- А осоку? - переспросил я.
- И осоку.
Обрадованный, я зачем-то дал сестренке небольшой щелчок и хотел было вскочить из-за стола и пуститься к Витьке, но мать остановила меня.
- Ты что? Что с тобой?
- Мы, мам, знаешь, чего придумали. - И я торопливо, сбиваясь и путаясь, рассказал о том, что мы сделали тачки и хотим на Майданке косить осоку. - Это мы, мам, на зиму корове. Нынче не знай, как в колхозе сено-то, ведь война, - закончил я словами Витькиной матери. - Только ты, мам, косу мне дай.
Мать ласково поглядела на меня, прижала к себе и тихо проговорила:
- Какой же ты косец? Малыш!
Испугавшись, что она не даст мне косы, я вырвался из ее объятий.
- Нет, мам, я теперь не малыш. Папа когда уезжал, то говорил, что я большой и должен делать все.
Лицо матери дрогнуло.
- Ладно, Вова. Завтра об этом поговорим. Только смотрите не срежьте себе ноги, - грустно успокоила она.
Но мне не хотелось оставлять этот разговор до завтра, и я сказал:
- А ты, мам, сегодня мне дай. Я посмотрю. - И у меня на глазах навернулись слезы.
Матери, видно, жалко стало меня. Она ласково потрепала мои волосы и вышла в сени. Я слышал, как она стучала запором, отпирая чулан, и от избытка радости схватил сестренку и несколько раз дернул ее за нос.
А утром мы с Витькой с маленькими косами на плечах и с большими брусками, подвешенными на боку в берестяных коробках, как заправские косцы, гордые шагали на Майданку.
Так начался в нашей жизни первый сенокос. Был он нелегким. Прежде чем накосить хоть маленькую охапку осоки, мы рукавом вытирали с лица градом катившийся пот. Косы не слушались наших рук и, вместо того чтоб срезать траву, так глубоко впивались в кочки, что мы с трудом вытаскивали их обратно. Но мы все-таки косили и хотели научиться косить.
ГЛАВА 4
В субботу, в полдень, возвратившись с Майданки, мы с Витькой, усталые, лежали на лужайке возле дома и рассуждали о том, сколько корове надо на зиму сена.
Витька говорил, что целый стог. Я спорил с ним и доказывал, что этого слишком много. Витька стоял на своем. Не уступал и я. И мы были уже готовы вспыхнуть, поругаться и наговорить друг другу глупостей, как вдруг я услышал голос матери.
- Вовка, Володька, куда ты, постреленок, умыкался? - кричала она, вывертываясь из-за двора. - Сбегай в контору, узнай, не там ли председатель колхоза. Картошку пусть на свинарник привезут.
