Иван Майский - Перед бурей
и этот живой огонек. Много огней, говорит он, и раньше
и после манили не одного меня своей близостью. Но жизнь
течет все в тех же угрюмых берегах, а огни еще далеко.
И опять приходится налегать на весла... Но все-таки...
все-таки впереди — огни!
Когда теперь, много лет спустя, я оглядываюсь на опи
сываемый период моей жизни, мне становится ясно то,
чего я тогда не мог как следует осознать, а именно, что
лето, проведенное на арестантской барже, явилось важ
ным водоразделом в моем развитии: до него было дет
ство, после него началось отрочество, постепенно перешед
шее в юность.
До этого лета я был просто ребенком, у которого не
было никаких «проблем» и который жадно, легко и ра
достно впитывал в себя многообразные впечатления бы
тия,—именно впитывал, как песок впитывает воду. Пос
ле этого лета моя духовная жизнь сильно осложнилась.
Конечно, процесс стихийно-автоматического восприятия
впечатлений остался, но наряду с ним — и чем дальше,
тем сильнее — родилось какое-то внутреннее беспокой
ство. Начались поиски чего-то большого, высшего, стояще
го над пестрой сутолокой повседневных событий. Поиски
какого-то единого начала, которое вносило бы известные
систему и планомерность в беспорядочное нагромождение
фактов и явлений, именуемых жизнью. Короче — поиски
тех о г н е й ж и з н и , о которых так красноречиво говорит
Короленко; огней жизни, которые одни только способны
осмыслить существование человека и поставить перед ним
серьезные цели. На первых порах эти поиски были сла
бы, смутны, неопределенны. В них было много колебаний
и противоречий. Мало-помалу, однако, они делались глуб
же, сознательнее, зрелее и в конечном счете привели меня
к тому, чем я стал уже в более поздние годы, превратив
шись в взрослого человека. Разумеется, в духовных про
цессах подобного рода трудно фиксировать совершенно
точные даты перехода одной стадии развития в другую:
это обычно совершается постепенно и незаметно. Однако
если все-таки делать попытку провести грань, отделяю
щую в моей жизни детство от отрочества и юности, то
112
соответственную линию надо проводить через лето
1896 года.
Первый этап в моих поисках огней жизни стоял под
знаком «ремесла». В моей натуре есть, очевидно, какая-то
врожденная склонность к ручному труду. Я уже расска
зывал, с каким увлечением в возрасте семи-восьми лет я
занимался игрушечным кораблестроением. Позднее я всег
да что-нибудь склеивал, пилил, строгал, вырезывал. Те
перь, после возвращения с арестантской баржи, на меня
снизошла какая-то стихийная тяга к изучению ремесла.
Конечно, я продолжал ходить в гимназию, учить уроки,
решать задачи и делать письменные упражнения. Но все
это была скучная рутина повседневной жизни. Я следовал
ей чисто механически, без всякого интереса или увлече
ния. Иное дело было ремесло. Я им горел, я к нему стре
мился. Оно стало центральным пунктом моего существо
вания.
В качестве ученика я поступил сначала в небольшую
столярную мастерскую, находившуюся неподалеку от нас,
и часа на два ходил туда каждый день по окончании
гимназических занятий. Дома, в своей комнате, я поста
вил столярный станок, завел молотки, рубанки, стамески
и прочее оборудование и, к немалому огорчению матери,
стал заваливать пол опилками, стружками, обрезками. По
немногу я так «понаторел», что начал делать столики, та
буретки, полки, ящики и другие простейшие объекты де
ревообделочного искусства. Я не успел только овладеть
лакировкой.
Это увлечение столярничеством продолжалось несколь
ко месяцев. Потом оно как-то спало, и я перешел на сле
сарное дело. Точно таким же порядком я стал ежедневно
ходить в слесарную мастерскую и обучаться тайнам об
работки металла. В моей комнате дополнительно к столяр
ному появился теперь слесарный станок, а за ним — на
пильники, паяльники, стальные сверла, ножницы для рез
ки железа и другие принадлежности заправского слесаря.
Конечно, всякого сору и хламу в нашем доме еще больше
прибавилось, но зато я научился паять, лудить, нарезы
вать винты, делать круглые жестяные кастрюльки.
В обеих мастерских — столярной и слесарной — ко мне
относились вначале иронически, усмехались, качали голо
вой и говорили:
— Барин чудит:
113
Но потом это прошло. Ко мне привыкли, я вошел в
курс жизни мастерских, принимал близко к сердцу их ин
тересы и однажды даже, пользуясь содействием отца, за
ставил одного неаккуратного плательщика срочно покрыть
свой долг за сделанную ему в мастерской мебель. Это
чрезвычайно подняло мой авторитет, и после того меня
стали рассматривать как настоящего, и притом весьма
полезного, друга. Мне же очень нравилось поддерживать
контакт с «рабочими людьми», пить с ними чай, обмени
ваться новостями и подчас перекидываться крепкими шут
ками. Никакой «политики» в этом контакте еще не было:
места наши были дикие, времена глухие, да и «рабочие
люди», с которыми мне приходилось иметь дело, по суще
ству, относились к категории кустарей. Тем не менее со
прикосновение с миром труда вносило какую-то совершен
но новую, свежую струю в мою жизнь, ставило предо
мной целый ряд недоуменных вопросов, которые только
усиливали мое тогдашнее беспокойство и на которые над
лежащий ответ я нашел уже много позднее.
Но и слесарное дело меня недолго удовлетворяло. Мне
вообще в тот период как-то не сиделось на месте, и я ча
сто менял свои увлечения и занятия. Я упоминал выше о
нашем омском знакомом Симонове, державшем лавочку
письменных принадлежностей на Томской улице. В допол
нение ко всем своим прочим достоинствам он еще был
самоучкой-переплетчиком. Как-то случайно я застал его за
этим делом. Оно меня заинтересовало, и Симонов с боль
шой охотой взялся меня обучить всем тонкостям переплет
ного искусства. Овладел я им быстро и прикрепился к нему
прочнее, чем к моим другим ремесленным увлечениям, —
может быть, потому, что дело здесь приходилось иметь с
