Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Ух! Мороз по коже… Но…
Но боцман был тогда его сильнее,
Острее был тогда его кинжал…
В общем, как ни печально, но боцман навек испортил юноше руку. Билл упал (как брошенный мешок).
Тут и песне конец. Но так думают очень многие, не вполне осведомлённые любители классики. На самом же деле в этой песне есть эпилог. И не просто эпилог, а эпилог-пролог, пролог к следующей песне. Звучит это так:
Прошли года, и снова Билл здоровый,
Хороший доктор руку излечил.
И стал наш Билл уже ковбоем Гарри,
И хочет он пиратам отомстить.
Догадались ли вы какая следующая песня? Конечно! «В нашу гавань заходили корабли». Теперь-то вы понимаете, что Гарри не мог не победить, каким бы мастером по всякому там невразумительному делу ни был пиратский атаман?
Вообще невразумительность отдельных слов и выражений для всей этой песенной классической плеяды была как родовое свойство. Но это ничуть не мешало — ни слушать, ни петь. Иногда непонятное заменялось чем-то более близким, знакомым. Ну, скажем, «В кейптаунском порту» чаще пели более проще: «В британском порту…» А если же не заменялось, то проговаривалось в звуке без смысловых обозначений (как в деле фикстованья), а между слушателями и исполнителями на этот счёт сама собой установилась такая целомудренная, тонкая, негласная договорённость: проговаривать непонятные звуки и ни о чём не спрашивать, не нарушать гармонию. Чтобы не было, как с ветром, который всё спрашивают, зачем он крутится в овраге. «Пристали все: зачем, зачем? Затем, что то в моей натуре!»
Ну, фикстованье это ладно. Чего-то можно тут предположить. Тем более, что скоро всё и разъяснилось. Стоило только прочитать «Три мушкетёра». А вот чудная песня «В британском порту» содержала в себе магические звуки, которые никто и не пытался изъяснить как посланные свыше, и трепетно и точно их произносили. Святое дело!
Там, если помните, «Жанетта» (чаще пели «Джанетта») исправляла такелаж, а экипаж был отпущен на берег. И только это разгулялся экипаж там, где можно без труда достать себе и женщин и вино, представьте, в тот же самый порт ворвался французский теплоход, и в ту самую таверну, где веселился экипаж «Жанетты», вошли четырнадцать французских моряков. А красавиц на всех не хватило. Вот так.
Один гигант-француз
По имени Бенуз
Задумал было склянки отбивать…
Про «склянки» не очень понятно, хотя слова все знакомые. А вообще-то всем было ясно, что гигант-француз, обнаглевший от своего гигантства, просто стал залупаться. Не будем вдаваться в этимологию этого, в ещё недавнем прошлом всем понятного, слова. Теперь сказали бы что француз начал возникать. Но дело в общем-то не в «склянках». Магические слова были дальше. Итак, гигант Бенуз задумал было склянки отбивать…
Но портитаунинг
Решает браунинг,
И на пол грохнулся
Гигант-француз…
Вот так мы и пели. А не знаешь — не спрашивай! Тем более, что дальше-то всё и началось, когда портитаунинг решился, и они, забыв морской устав, все кортики достав, дрались, как тысяча волков, и клёши новые, полуметровые, мгновенно залила густая кровь…
Когда же я перестал быть гармоничным человеком, и меня стал интересовать ясный смысл произнесённых слов, я начал задумываться над этими магическими звуками: портитаунинг. Что же это такое? Но негде было справиться, а сам не мог я догадаться. И седая голова моя болела и мучилась этой загадкой. И Бог меня вразумил. Это было, как вспышка, при которой стало дано увидеть. Не догадался я, а увидел. И всё было просто:
Один гигант-француз
По имени Бенуз
Задумал было склянки отбивать…
Но спор в Кейптауне
Решает браунинг,
И на пол грохнулся
Гигант-француз…
Значит, дело-то было не в британском порту, а всё же в кейптаунском.
Вот так и жили
Двор наш не проходной был, глухой. Слева его ограничивал собственно дом, глядящий на мир окнами трёх непарадных этажей, а справа забор — сначала дощатый, а от середины кирпичный. Сзади двор замыкался сараями под общей крышей, числом по числу квартир. Тут надо пояснить, что сараи для тогдашней Москвы были необходимейшая вещь. Нет, что вы, в столице нашей родины имелись газ и центральное отопление, но всё же не очень везде. Поэтому дрова и каменный уголь необходимы были нам для производства тепла и пищи.
Мы с мамой ездили куда-то далеко, в трамвае, на какие-то дровяные склады, и там делали необходимые закупки, исчисляемые кубометрами и тоннами, а потом это всё привозилось в наш двор и сваливалось близко или не очень от двери сарая. Далее надлежало взятой у дворничихи совковой лопатой перекидать страшенную кучу угля внутрь сарая, причём желательно враз, а не то из этой кучи могли начать отапливаться иные сожители.
Дрова были полутораметровые, и мы их с мамой пилили, возложив на козлы. Это было по воскресеньям, в иные дни мама никак не могла. Но и в иные дни мама всегда оставалась главной тягловой силой и носила вёдрами уголь на третий этаж, а после обратно — шлак. Для хорошей протопки нашей голландской печи хватало двух вёдер, но завершать отопительный цикл мучительно не хотелось. Дело ведь в том, что когда печь прогорит и остынет, нужно шлак вычищать, выносить чёрной лестницей во двор, а потом втаскивать на третий этаж охапку дров и те же два ведра угля, и снова растапливать, ждать, пока дрова прогорят, а тогда снова засыпать потихонечку уголь… Вот почему, ленясь, мы цикл иногда не прерывали, а стапливали ещё два ведра угля, и колосники забивались, но печь — чудесная — справлялась и всё-таки горела. Бывало иной раз мы и третью пару вёдер засыпали. Тогда наша печка вся багровела от ярости, а кошка, любившая перед топящейся голландкой растянуться в блаженной дрёме на полу, перемещалась за три метра от белого зеркала, излучающего жар, и млела на верхней крышке пианино, прекрасно понимая, что кафель уже зашипит, если плюнуть.
Но вот я стал постепенно, шаг за шагом и мало-помалу, перенимать на себя мамин груз и вытеснять её из отопительного цикла. Я был очень горд, когда впервые — один — перекидал в сарай весь привезённый уголь. Не вполне, но в значительной мере отопление дома я взял на себя. Потом такое же случилось с приготовлением обеда.
