Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения
Очерк «Мой Пушкин», впрочем, напрашивается на связь с «Попыткой комнаты» еще до описания картины на стене материнской спальни. Уже в первых строках отчетливо возникает мотив «комнатный»: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей – “Jane Eyre” – Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф.
Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери – “Дуэль”».
Отметим, что и у шкафа – не четыре, а «три стены».
Возможно, в поэме присутствует еще один след пушкинского мотива. В строках «…Не штукатур, не кровельщик – Сон…» и «…Не поставщик, не мебельщик – Сон…» можно уловить «звуковой» намек на одну из «Повестей Белкина» – «Гробовщик», действие которой происходит в Москве. Герой ее переезжает с Басманной на Никитскую (то есть из района, где прошло московское детство Пушкина, в район, где прошло детство Цветаевой). В новой квартире гробовщика мебель еще не расставлена как следует (ср.: «…Теперь являйся! Оповестит ли ставнею? Комната наспех составлена…»), и в эту-то комнату к герою и являются во сне все те, родственников кого он обманул при похоронах.
Помимо новой наспех обставленной комнаты и созвучия суффиксов (гробовщик / мебельщик, поставщик / кровельщик) обнаруживается и сходство в мотивах сна, сверхъестественных посетителей. Наконец, пушкинская повесть также создает именно московскую «мистику», Москва же сама по себе вполне может играть роль одного из пространств для встречи поэтов «на воздушных путях».
За «пушкинско-дуэльным» мотивом в поэме вполне логично следует мотив революции: вспомним, что первое запомненное Цветаевой о Пушкине-поэте – «что его убили». Гибель же Пушкина традиционно, и в революционной России еще более, связывалась с представлением об особой, трагической судьбе русских поэтов.
Сама же «революционная Россия», а точнее Москва первых послереволюционных лет, подобно детству, естественно, могла для Пастернака и Цветаевой выступать в роли еще одного мысленного пространства, где они оказывались вместе. О восприятии Цветаевой революции не как события, но именно как целостной формы пространства и времени свидетельствует ее письмо к Рильке 9 мая 1926 года: «<…> Из русской революции (не революционной России, революция – это страна (выделено нами. – К.П.) со своими собственными – и вечными – законами”!) уехала я в Берлин <…>»
В связи с вышесказанным неудивительно, что первое же появление революционного мотива в поэме содержит несомненную перекличку с Пастернаком:
…Депеша «Дно». Царь отрекся…
Точно так же, как само за себя говорящее вводится название станции Дно, где произошло отречение Николая И, в пастернаковской революционной поэме «Высокая болезнь»:
…Два солнца встретились в окне,
Одно всходило из Тосно,
Другое заходило в Дне…
К мотиву «пространства» революции мы можем отнести и описание расстрелов на рассвете:
<…> Та сплошная спина Чека,
Та – рассветов, ну та – расстрелов <…>
Расстрелов массовых, но то и дело бессудных, тайных, трусливых – «в спину из-за спины». С расстрелами, очевидно, можно связать и
<…> Как внедрен человек, как вкраплен! <…>
(о крови на стенах комнаты, где расстреливают) и
<…> Кто коридоры строил
(Рыл), знал, куда загнуть,
Чтобы дать время крови
За угол завернуть <…>
(о тюремных коридорах, построенных так, чтобы стекала кровь)
Связать последние строки именно с революционным мотивом подталкивает и предыдущая строка:
<…> Коридорами – Карманьола! <…>
И наконец, и блоковские революционные «Двенадцать» отзываются в строках:
<…> Ветер, ветер, над лбом – как стягом
Подымаемый нашим шагом! <…>
Быть может, одним из наиболее естественных «пространств» для мнимой комнаты, где могло бы состояться «свиданье душ», является сама пастернаковская поэзия и соответственно заимствуемые Цветаевой из нее образы, обороты и сюжеты. Подобное неоднократно встречается и в цветаевских письмах. Например, 14 февраля 1925 года: «Борис, все эти годы живу с Вами, Вашей душой, как Вы с той карточкой» (имеется в виду стихотворение «Заместительница»). Таких возможных отзвуков пастернаковских стихов в поэме много.
Так, в строках
…Стол? Да ведь локтем кормится
Стол. Разлоктись по склонности…[141]
вероятно, отзываются строки из «Тем и вариаций»:
Мой стол не так широк, чтоб грудью всею
Налечь на борт и локоть завести
За край тоски…
В строке «…Те хоть южным на юг…», возможно, всплывает начало стихотворного фрагмента «Из записок Спекторского»: «Все стремятся на юг кисловодским этапом…»
Но в наибольшей степени, похоже, в поэме используется стихотворение из «Сестры моей – жизни» «Из суеверья», в котором описана комната, где герой-поэт специально селится для свиданий с возлюбленной. В нем описаны обои (стены) и дверь этой комнаты, объясняется необходимость съема комнаты вместо пошлых встреч в «номерах»:
О не об номера мараться
По гроб до морга…
(ср.: Гостиница / Свиданье душ)
Описывается соприкосновенье лбов и губ:
И чуб касался чудной челки
И губы фьялок…
(ср.: Лба – и лба / Твой – вперед / Лоб. Груба / Рифма: рот.)
В цветаевских же строках «Потолок достоверно пел» и «…Лишь звательный цвел падеж / В ртах…», быть может, отзывается «Наряд щебечет, как подснежник…»
Попробуем подвести предварительные итоги предложенного способа анализа поэмы – текст, представляющий собой в определенной мере одно из писем оживленной переписки трех поэтов, фактически лично не знакомых друг с другом, и являющийся формой «заклинания», призванного создать возможность, пространство для их встречи, описывает, «перебирает» в качестве таких пространств детство, революцию, поэзию, Москву, Пушкина, музыку и др. Причем этот «перебор» пространств идет не последовательно, а в виде не вполне отчетливых, ясных видений, как будто все они видятся во сне или возникают то несколько сразу, то по отдельности, например, в гадальном зеркале. Соответственно и все выделенные мотивы – детства и музыки, революции и Москвы и др. то всплывают, хотя и не очень четко, но изолированно, то, переплетаясь, сразу несколько в одном поэтическом образе. Такими образами, где можно уловить проявление одновременно нескольких мотивов, представляются помимо уже упоминавшихся выше: «письменный стол» – как символ поэтического творчества (объединяющего всех троих участников переписки), смерти (ср. позже у Цветаевой: «Вас положат на обеденный, а меня на письменный…»), судьбы (через судьбу «поэта»), «предмета», на котором пишутся письма, и, наконец, «бытового» предмета из реальной комнаты, например, Пастернака (вся обстановка этой комнаты обсуждалась в письмах Пастернака и Цветаевой). Письменный стол в поэзии Цветаевой может быть связан и с мотивом зеркала: вспомним ее строки 1933 года.
