Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер
«Постмюнхенский бунт Черчилля шокировал всех», — можно сказать, на грани хамства заявил Торнтон-Кемсли, холеный, усатый, с редеющими волосами мужчина, в речи, о которой на следующий день написали как в ряде газет Эссекса, так и в общенациональной прессе. Эта речь была произнесена на специальном ужине Ассоциации юнионистов Чигвелла.
Скорбное обращение [Черчилля] к США было для нашей страны таким же полезным, как открытое письмо Ллойда Джорджа в Hearst Press во времена Всеобщей стачки. Его критика национального правительства, которое мы просили его поддержать, в любой другой партии, кроме консервативной, привела бы к немедленному исключению из числа членов.
Лояльные консерваторы из региона Эппинга в невыносимом положении. Я считаю, что если господин Черчилль не готов работать на национальное правительство и премьер-министра, то ему больше не стоит прятаться за доброй волей и именем нашей великой партии. Большинство из нас в Эппинге согласны с тем, что Черчилль перешел черту.
В своей речи Торнтон-Кемсли, по сути, высказал предположение, что если Черчилль не отступит от этой черты, то, возможно, найдется тот, кто будет лучше служить избирателям этого участка Эссекса. В результате оратор ненадолго оказался в центре всеобщего внимания — более молодое поколение тори выступило против уважаемого старожила партии. Казалось, Торнтон-Кемсли высказал на местном уровне то, что многие депутаты-консерваторы пытались донести в палате представителей на уровне общенациональном: что Черчилль, упорно настаивая на своих все более апокалиптических предрассудках, ведет себя как нелояльный политик, его нужно заставить замолчать.
При этом в тот же период в прессе вовсю публиковались статьи, в которых описывалось, как гражданское население Британии может подготовиться к войне: о противогазах, бомбоубежищах на огородах и т. д. Лояльность премьер-министру Чемберлену — это одно, но Черчилль получал множество писем от своих избирателей в Эппинге, где те соглашались с его мнением и просили не сдаваться.
Через несколько дней после упомянутой выше речи Черчилль сам отправился в Чигвелл и обратился к многолюдному собранию в главной усадьбе. Торнтон-Кемсли на том мероприятии отсутствовал (он находился в процессе избрания на другое место от консерваторов, на этот раз на северо-востоке Шотландии). Вместо него Черчилля представил аудитории господин Э. К. Финч, который сказал: «Мы с вами не можем не осознавать, что это человек великой мудрости и мужества, который всегда выступал за Британию и за Империю».
Окрыленный такой поддержкой, Черчилль обратился к собравшимся: «Пять лет назад я начал предупреждать эту страну о великой опасности, которой чревато для нас перевооружение Германии. Из моих выступлений за эти пять лет можно составить целую книгу. Все речи объединяет одна идея: более сильной и отлично вооруженной Британии, готовой объединиться с другими миролюбивыми странами».
Далее он представил на удивление поэтическую (и полную презрения) метафору, противопоставляя свою позицию и позицию своих сторонников шуму, поднятому его оппонентами. «На том основании, что полдюжины кузнечиков под папоротником наполняют своим назойливым стрекотом целое поле, — заявил Черчилль, — в то время как тысячи коров и быков под сенью английских дубов жуют жвачку молча, пожалуйста, не делайте вывод, что единственные обитатели этого поля — те, кто громко стрекочет; их может быть много, но это просто маленькие, сморщенные, тощие, скачущие, хоть и страшно шумные и неприятные, насекомые-однодневки».
Торнтон-Кемсли, один из тех «насекомых-однодневок», победил на выборах и получил место в Кинкардине. Но уже через несколько недель он был в армии в ожидании скорых военных действий и собирался написать Черчиллю письмо с извинениями. Третьего сентября 1939 года была объявлена война, и Невилл Чемберлен сразу призвал Уинстона Черчилля в правительство и вернул ему прежний пост первого лорда Адмиралтейства.
В таком контексте письмо Торнтона-Кемсли, депутата, переквалифицировавшегося в военного, своему бывшему объекту особой ненависти казалось покаянным. «Я боролся с вами как только мог. Пишу, только чтобы признаться вам в этом. Вы неоднократно предупреждали нас насчет немецкой угрозы — и были правы. Пожалуйста, не считайте себя обязанным отвечать мне — вы, конечно, и без того достаточно заняты на своем посту, который, ко всеобщей радости, теперь занимаете во времена страшной опасности для всей Британии».
Черчилль все же ответил: он никогда не мог устоять перед проявлением милосердия к тем, кто его обидел. В каком-то смысле это можно назвать противоположностью смирению — величественной демонстрацией своего превосходства. Как письмо от первого лорда Адмиралтейства солдату, проходящему подготовку к боям в армейском лагере, это послание было не только в высшей мере тактичным, но и трогательным. «Я думаю, — писал Черчилль, — что нам, англичанам, в столь тяжкой борьбе надо быть честными друг с другом с самого начала. А для меня прошлое остается в прошлом».
Без ума от мальчика. Ноэль Кауард, лето 1939 года
[87]
На протяжении 1920-х и 1930-х Ноэль Кауард занимал в британской поп-культуре уникальное и весьма прибыльное место: его пьесы, от «Водоворота» и «Сенной лихорадки» до «Кавалькады», имели огромный успех (как в Великобритании, так и в США). Его песни, такие как Mad Dogs and Englishmen («Бешеные псы и англичане»), также были безумно популярны. Как и многие чрезвычайно остроумные люди, больше всего на свете он хотел, чтобы его воспринимали всерьез. Сейчас, когда грохотали барабаны войны, он уже занимался кое-какой разведывательной деятельностью: в основном она заключалась в том, чтобы максимально востро держать ухо в роскошных салонах. Но ему хотелось делать для страны больше. При посредничестве канадца Кэмпбелла Стюарта, главного редактора The Times, он смог встретиться с Уинстоном Черчиллем. (Они встречались раньше в Чартвелл-хаусе, Черчилль тогда учил Кауарда премудростям живописи.) Это был момент, когда образ Черчилля в воображении народа начал резко меняться. Еще до возвращения на Даунинг-стрит, 10 бунтарь превратился в воина и стал объектом восхищения многих.
«Я осознавал… что он неправильно понимает мои мотивы, — писал Ноэль Кауард, — что я накрепко загнал в его разум идею, будто мечтаю стать гламурным агентом секретной службы». Это был вечер среди уютных ламп и диванов Чартвелл-хауса, и ситуация явно выходила из-под контроля Кауарда. Хотя, справедливости ради, для Черчилля идея шпионажа всегда была вполне реалистичной: по сути, речь шла ни о чем ином, как об удачном кастинге.
На самом деле Кауард уже был шпионом и передавал информацию сэру Роберту Ванситтарту из Министерства иностранных дел. Путешествуя по Европе, из Варшавы в Стокгольм, якобы в рамках театральной деятельности, он измерял политическую температуру на дипломатических и аристократических приемах и оценивал, например, такие аспекты, как престиж и мощь Великобритании в восприятии мира. Более жестокая сторона шпионажа — диверсии и убийства — была бы, пожалуй, куда более сложной задачей для одного из самых узнаваемых лиц Европы.
Это была прелюдия к войне: шла мобилизация населения; мужчины готовились вступить в войска; женщины — занять их места на заводах и фабриках. Естественно, элита и представители шоу-бизнеса тоже горели желанием внести свою лепту в битву с врагом. А какая военная роль лучше всего подойдет богемному драматургу и певцу с сигаретой в длинном мундштуке?
Кауард, вполне ожидаемо, предпочел бы должность в Королевском флоте, которая могла бы стать логичным продолжением его предыдущих квазидипломатических усилий в международных посольствах и расширила бы его влияние.
«К тому времени я был знаком с Уинстоном Черчиллем уже несколько лет, но близко никогда его не знал. Мы время от времени встречались с ним, с Энтони и Беатрис Иденами и с Дианой и Даффом Куперами на вилле Максин на юге Франции. Я пару раз бывал в Чартвелле, где он твердо, но по-доброму читал мне лекции о том, что писать надо маслом, а не баловаться акварелью. Он всегда был со мной вежлив и любезен, хотя меня вечно мучило подозрение, что что-то во мне ему не нравилось. Это меня, конечно, беспокоило, поскольку мысль, что во мне есть то, что может кому-то не понравиться, волнует меня всегда. Естественно, мысль о возможном неодобрении со стороны Уинстона Черчилля, которым я так восхищался и которого безмерно уважал, со временем непременно переросла бы из простой тревоги в настоящую катастрофу. Однако я твердо решил не позволять этим гипотетическим сомнениям лишать меня природного самообладания и заставлять чувствовать себя неловко в его присутствии. После ужина я играл на пианино и спел ему несколько своих легких песенок, которые ему всегда нравились: “Бешеные псы и англичане” — его любимая, на втором месте с небольшим отставанием “Не пускайте свою дочь на сцену, миссис Уортингтон”».
