Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
Проще всего сказать "крепись!". И я это говорю, с тоской посматривая на краснощекого Куликова, который сегодня почему-то с меня глаз не спускает. А я немного раздражен на него. Куликов тридцать лет на торговых кораблях бороздил моря и океаны и уж, наверное, не такого робкого десятка. Но в этой проклятой тюрьме все иначе. Вот он щекастый, большой такой, лапы здоровые — прямо морской волк, а духу оказывается совсем кроткого. Вчерашний день его на следствие водили. Возвратясь в камеру, старался уверить всех, как ему повезло:
— Но кто ж его знает, вы посмотрите, угостил меня пачкой "Казбека". Покуда, кажется, все хорошо.
— Чудак вы! Да ведь они на пушку вас взяли, задаром не дают "Казбек", как вы думаете?
— Ах ты, господи! Если оно так, то очень нехорошо.
— А что такое?
Он растерянно посмотрел на меня:
— Значит, они меня обманули… спрашивали, за кого голосовал в Учредительное собрание, сказал им: за кадетов, за первый список голосовал. Небось сами знают, что не я один, четыре с половиной миллиона за кадетов голосовали, и за эсеров с меньшевиками двадцать два миллиона, а девять с чем-то за большевиков. Я никому нехорошего не хотел.
— А вы бы лучше помалкивали там. Кто вас за язык тянул? Изумляться на Куликова конечно не приходится, но мне с ним почему-то очень нелегко. Мне и с другими сокамерниками с каждым днем становится все тяжелей.
Вот привели в нашу камеру одного человека в энкаведистской габардиновой шубе с цигейковым воротником.
— Кто такой? Откуда?
Из Управления пожарной охраны.
Все обступили его тесным кольцом. И он сначала струхнул очень. Но как-то так случилось, что запинаясь, сам постепенно во всем открылся, что не пожарник он, а бывший начальник Московского областного НКВД Сорокин.
До него эту должность исполнял Реденс — свояк Сталина. На сестрах Аллилуевых они с хозяином женаты были.
И, несмотря на это, Реденса расстреляли, а Сорокина поставили на его место.
Ах вот оно что, так, так!!! — закивал Разумник Васильевич, — ну и что же у вас там творится?
— Да вроде как само собой шло, — замялся Сорокин, — вынуждены были подчиняться общему ходу вещей.
Напрягая память, стал Сорокин вспоминать свою жизнь.
Вот, например, в одном Московском областном учреждении работал человек. Позвонил Сорокину сам Каганович и предупредил его, что ему, Кагановичу, стало известно, что человека этого незаслуженно обидели и оговорили, что ему грозит тюрьма, и что если на него поступят материалы, чтобы Сорокин прежде, чем заводить дело, со всей тщательностью проверил все. Но, как на грех, на следующий день Сорокин слег в постель и проболел почти две недели. Пока он болел, этот человек был арестован и почти тут же признал себя виновным. И вот уже стоит он перед Сорокиным и перед начальником отделения, который его допрашивал, и на вопрос, не принуждал ли его кто, смотрит Сорокину прямо в глаза и говорит, что никто его не принуждал и что он все обдумал и теперь чистосердечно раскаивается в своих преступлениях.
А вчера Сорокин был в камере собашника на Лубянке и там он встретил Николая Галактионовича Николаева-Жюрида.
— Какого Жюрида?
— Да вот того, что до прихода Берия был начальником особого отдела НКВД СССР. Вероятно, товарищи, не всякий здесь знает, кто такой Николаев-Жюрид. Он ведь в тени держался.
Сорокин счел нужным сообщить нам кое-что о Николае Галактионовиче Николаеве-Жюриде. По слухам, Николаев-Жюрид служил в Охранном отделении и был для преемственности переведен оттуда на работу в Чека. Осведомленность, ориентировка, опыт — это вещи немаловажные в борьбе с эксплуататорами рабочего класса. При этом Сорокин счел нужным упомянуть слова Ленина о том, что социализм необходимо было строить немедленно, сейчас же, из того материала, который нам оставил капитализм со вчера на сегодня, теперь же, а не из тех людей, которые в парниках будут приготовлены. Затем, одно за другим проводимые Жюридом дела сделали его одним из главных руководителей "своего дела".
Оказывается, что этот самый Николаев-Жюрид особенно энергично проявил свое искусство в организации процессов Зиновьева и Каменева, Пятакова и Радека. Но день на день не приходится, час на час не выпадает, в первый же день прихода Берии к власти Жюрид был схвачен, арестован и обвинен в измене родине. Тогда-то, в Сухановской тюрьме, куда его отправили, начались такие кошмары, от которых уже и ему теперь некуда было деться. Время было — он в Особом отделе Первой Конной работал, затем в центре. Он держал в руках все нити, а тут, по прибытии в Суханово, плетью его били.
— Алло! Слушайте, а что это за Сухановская тюрьма?
— По Брянской дороге, в Суханово, в бывшем монастыре, деловито отвечает Сорокин и добавляет шепотом: у Лаврентия Павловича замешано круто. Вот… Знаю от Николая Галактионовича… да, от него, что у Берия в данный момент вовсе не похоже на то, что было. Знаете, вроде испанской инквизиции: пластинки к вискам прикладывают и стучат молоточками, а то в паху еще…
Но вот заканчивается день. Отбой.
У меня опять слипаются глаза и плывет все вокруг: и широкое простодушное лицо Сорокина, и вытянутое желтое личико остроносенького Сергея Ивановича, и под взъерошенными бровями прячущиеся маленькие блестящие глаза Пучкова-Безродного, и многие другие, прижатые друг к другу лица фантастически преданных "делу революции" людей.
[1] PKKa — Рабоче-Крестьянская Красная Армия
