Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
"Я" — это то, что любит." — Ну, вот в том то и дело.
А вот Писарев с Тамаркиным, с этой точки зрения, будучи лишены опоры, сваливаются в какое-то неразличимое единство. Неужели единство это только красивое слово? Но ведь теперь совершенно ясно, что на самом деле ничего красивого здесь нет. Ведь неспроста же вон тот пожилой с красными щеками с первого знакомства сказал мне, что не знает, куда себя девать. "Знаете, какая жизнь путаная. Кто я? — обыкновенный обыватель… А иной момент кажется, что есть какие-то мысли; вся жизнь идет так, что мы портим жизнь друг другу. Все борются. — Боролись с самодержавием — победили, боролись с кулаками — победили, теперь друг с другом боремся — завидуем друг другу. У нас райком на углу — взял себе наш дом, и мы сидим в пыли и в копоти в коммуналке".
— А я вот по-рабочему так думаю, — говорит питерский рабочий Егор Алексеевич, — я думаю, что все дело в пережитках прошлого. Ты пойми, ведь факт налицо.
И Разумник Васильевич говорит, что факт действительно налицо: надо было им под разными предлогами и лозунгами уничтожить как можно больше людей, залить страну кровью и тогда, с одной стороны, можно управлять терроризированным населением, а с другой — эти предлоги и лозунги вызывают колоссальный энтузиазм у того же населения.
"Хорошо! Бодро! Никакого упадничества — ничего не роняет, на этом можно размяться, — как говорил товарищ Победоносиков в "Бане" Маяковского. Очень хорошо! Всё есть! Вы только введите сюда еще самокритику, этаким символическим образом, теперь это очень своевременно. Поставьте куда-нибудь в сторонку столик, и пусть себе статьи пишет, пока вы здесь своим делом занимаетесь".
Одним словом, как ни рассуждай, а очень уж удивительно. Впечатление действительно такое, что человек где-то с самого начала замкнулся, и тянет его из живой жизни в загон к бездушному "единодушию. "
Но ведь, если звезды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?
Значит кто-то хочет, чтобы они были?
— Это всем и каждому очень нужно, — говорит доктор, — но избави Бог, чтобы это кому-то вменялось в обязанность по принуждению.
— Но как вы себе мыслите?
— Видите ли, ну прежде всего во всех путях твоих познай Его, и Он направит тебя: вот такая древнееврейская специфика, которая не терпит суеты и проникает сквозь вещную оболочку к истинно скрытой основе. Была земля, и было небо с бесчисленным множеством звезд, и был Авраам, который смотрел на небо и считал звезды. Мысль его совпала с мыслью Бога, и от всей души ощутил он, что есть любовь, которая ко многому обязывает. И тогда был испытан он десятью испытаниями и устоял во всех. И нет никакого сомнения, что испытания эти даны были, дабы показать, сколь нелика любовь отца нашего Авраама и как сильно будет на земле семя внука его Яакова, устоявшего в вере своей. Я понимаю, что в ваших глазах какой-то круг жизни идет, идет и идет, и вот, все кончается и даже может, как ни странно, и не так — вся наша жизнь будто псу под хвост, поскольку гроб жизни не обладает никакой действительностью. Но дело тут не только в этом противопоставлении. Яаков был человеком кротким, живущим в шатрах. Вы скажете, что он как человек в тысячу раз меньше знал, чем мы, а мы все тут все знаем. Но сейчас идет разговор о жизни, а жизнь на любовь опирается. Жизнь Яакова продолжается в жизни детей и внуков, в нашей с вами жизни, и вот в этом его бессмертие. Есть какая-то большая истина, которая дала детям Яакова опору во всех муках их. Это что-то совершенно простое, некое вместилище общих чувств, где во всей силе проявляются особенности каждого. Я бы даже сказал, что это единственный путь к добру. Вы знаете, какие могут быть стремления: человек норовит подчинить себе все, и прежде всего, своего ближнего. Можно привести пример Иосифа. Чувствуя любовь Яакова, он скользил по поверхности, его собственная юная персона не признана еще миром. Характерно, что это его терзает. Снопы братьев должны встать и поклониться его снопу; солнце, луна и одиннадцать звезд — отец, мать и одиннадцать братьев — должны поклониться ему. Вот так нарушается состояние мира, в котором живет семья. Это очень опасно, с этим нельзя шутить, и братья наказали Иосифа. Может скажут, что это негуманно, а я считаю, что это на мой взгляд не жестоко, а очень правильно, ибо глубоко смирило душу Иосифа и направило его на путь истинный. Так складывается что-то более высокое. Во всяком случае мир должен находиться в живых руках, ибо он не мертв. Должен ли мир погибнуть из-за глупцов? Боже сохрани! Пусть мир идет своим порядком, а глупцы предстанут и получат по заслугам.
— А что же, доктор, будет с нами, что нам делать?
— Я лично считаю, что у вас теперь есть известный опыт. Это не надо понимать буквально, я шире хочу дать ответ. Я вам скажу основные задачи, которые перед нами стоят. Ну, прежде всего— любить людей, что я и делаю, — улыбаясь говорит мне доктор Домье. — Далее: побольше расспрашивать и быть осторожным в словах своих, дабы из них не научиться показывать ложно, как ваш Серафим. Кроме того, любить работу, ненавидеть господство и не искать известности. Это третий и очень важный пункт нашего противоборства с судьбой. Из него вытекает и четвертый пункт: не делать себе богов литых и не служить маммоне, ибо в час смерти тебя не провожают ни серебро, ни золото, ни драгоценные камни, ни жемчуга, а только Тора и добрые дела. И, наконец, иметь в виду три вещи, чтобы не впасть в грех: знать, что над тобой око видящее и ухо слышащее и что все дела твои записываются в Книгу.
Я внимательно слушаю доктора, но изредка невольно прислушиваюсь к разговору Тамаркина с Писаревым.
— Я должен тебе сказать, — говорит Тамаркин Писареву, — в ЦК работать очень тяжело: огромный объем работы. Уровень исторической науки не тот, который был. Параллельно с этим нерешенных вопросов много. Большой вопрос— воспитательная работа, — поистине непочатый край. В этом смысле у нас не было случая, когда бы мы срывались в идеологическом отношении. Но вкратце уже сказать о том хотя бы, что мы далеко не удовлетворительно выполняем эту работу. Здесь нее свои, но товарищи не совсем в курсе наших дел. В первую очередь необходимо расследовать выполнение на местах. Борьба за качественные показатели будет определять всю общественную жизнь.
В этом заключается наша политическая задача.
— А что, доктор, будет с нами, что нам делать?
— Вы настойчиво требуете ответа, мой дорогой. Все дело времени. Что будет дальше — это время скажет.
Да, прав доктор: впереди еще много всякого, и так нот просто не поставишь "точку".
Проще всего сказать "крепись!". И я это говорю, с тоской посматривая на краснощекого Куликова, который сегодня почему-то с меня глаз не спускает. А я немного раздражен на него. Куликов тридцать лет на торговых кораблях бороздил моря и океаны и уж, наверное, не такого робкого десятка. Но в этой проклятой тюрьме все иначе. Вот он щекастый, большой такой, лапы здоровые — прямо морской волк, а духу оказывается совсем кроткого. Вчерашний день его на следствие водили. Возвратясь в камеру, старался уверить всех, как ему повезло:
