Анатолий Чупринский - Маленькие повести о великих художниках
— За тобой гналися, что ль?
Глядя друг другу в глаза, оба осторожно присели на лавку.
— Я так боялась… Думала, приду, а вас никого нет! И тебя нет! Приснилось все…
— Вота он я! — усмехнулся Рожамята.
Слюнкина с нежностью смотрела на него, застенчиво улыбалась.
— Я ведь всю жизнь тебя ждала. Сокол ты мой, ненаглядный…
Рожамята перестал улыбаться, вздохнул.
— Верно молвишь, сокол. Гол, как сокол. В одном кармане вошь на аркане, во другом блоха на цепи.
— Господи! Разве в деньгах счастье?! — воскликнула Мария.
— Тожа верна, — согласился Рожамята. — Счастья на аршин не смеряш. Ты вона явилася, я счастлив. Будет чево спомнить…
Слюнкина вздрогнула, нахмурилась. Внимательно, пытливо посмотрела в глаза Рожамяте. Но тот смотрел в сторону.
— Ты не думай. Я не какая-нибудь взбалмошная дура. Я пришла насовсем. Или ты…
— Твоими ба устами…
— Ты договаривай, договаривай, раз начал… — настаивала она.
Рожамята долго молчал, вздыхал, покачивал головой..
— Не сладитца у нас с тобой, Мария.
— Это почему, интересно знать? — прищурилась Слюнкина.
— Как жа… Стена меж нами… Неужто сама не видишь? Стена неодолимая…
— Глупенький! Ты как ребенок! — неожиданно засмеялась она. И потрепала его по волосам. — Думаешь, если мы такие, новомодные, современные, значит лучше вас? Чушь собачья! Просто мы книжек больше читали. Разве это наша заслуга? Да что там… Отмой тебя, как следует, причеши, приодень, никому и в голову не придет спросить, какого ты года рождения. Кстати, ты в каком году родился?
— Пятьдесят третьего я… — недоуменно поднял голову Рожамята.
— Погоди… Значит, тебе сейчас сколько?
— Двадцать восьмой ужо пошел.
Слюнкина пошевелила губами, что-то подсчитывала.
— А месяц? В каком месяце ты родился?
— Июля я… К чему тебе-та?
— Плохо. — заявила Слюнкина. — Получается, ты старше меня на два месяца. Должно быть наоборот. Мужчина должен быть старше.
Рожамята резко встал, отошел в самый дальний угол гостиной.
— Я и есть старшее! — резко повернувшись, сказал он. — Не два месяца, два века! Извиняй мя, Мария, полюбил я тя, да только… бестолку все. Не сладитца у нас… Ты сичас в каку-та игру играш. А ну как надоест? Тода как? Да и меж нами ты как жить-та собираешса? Наша жизнь, что рубаха эта… Сверху красно, да насквозь потом просолоно. Жестокости неимоверныя, унижения, да поругания. Не сдюжиш ты… Нет, нет.
— Какие еще поругания?! Это у вас там… А мы-то здесь!
— В том-та и дела, Мария, что здеся. Мы оттудова вышли, да до вас покуда не дошли. Как ты нашу жисть здеся представляш? На ярманке нас казать, как зверей диковинных будитя? Как медведей, на цепи водить? А мы-та люди! Люди-и… Вона, содруги мои-та, на улицу носа не кажут. С испугу в щель норовят забитца. Иной може и сдюжит. А другой, слабый который. Игрец, к примеру. Или Чечотка та жа… Они умом тронутца могут. Об том тожа думать надобно. Кто жа за них подумат, кроме мя-та? Я старшой, я в ответе. За всех и кажного.
— Будете постепенно входить в нашу жизнь. Я буду среди вас, как… переводчик, что ли!
— Не сладитца у нас, Мария. Извиняй мя.
— Почему? — воскликнула Слюнкина. — Не понимаю, почему?
Рожамята долго смотрел на нее, едва заметно усмехался.
— Извиняй мя… Женатый я. Ужо который год. И детишки есть. Двоя. Ждут оне мя, не дождутца, когда их тятенька возвернетца…
— Погоди… — протяжно пропела Мария. — Что ты раньше-то?
— Ты разве спрашивала? Женатый я, венчанный…
Слюнкина с усилием потерла лоб. Потом даже головой встряхнула.
— Погоди! Ты женат, ладно, пусть. Но они… Кто они-то? Ты хоть понимаешь, куда ты попал? Ты… в другом веке!!!
— Как не понять, понимаешь. Как тебя увидал, сразу и понял. Не така уж бестолочь.
— Значит… — продолжала Мария. — …их уже нет на свете!
— Тебе нету, мне есть. Ждут оне… ждут… Не могу я так-та… При живой жене…
Тихо скрипнула дверь спальни, на пороге возник сонный Игрец. Начал делать Рожамяте какие-то непонятные знаки.
— Чего тебе? — недовольно спросил Рожамята.
— Мне эта… на двор надобно. — просипел Игрец.
— Тьфу ты! — в сердцах сплюнул Рожамята. — Еще спрашиват.
Игрец застенчиво глядя в пол, на цыпочках прошел мимо них.
— Извиняй, боярыня! — шепнул он Слюнкиной.
Как только дверь за Игрецом закрылась, Рожамята решительно подошел к Марии, взял ее за плечи.
— Давай прощатца, Мария!
— Господи! Почему я такая невезучая! — всхлипнула она.
— Светат скоро. Мне до зари ответ надумать надобно. Как нам жить-та дальше. Я завел, мне ответ держать.
— Не нравлюсь я тебе, да? — прошептала Слюнкина.
— Извиняй, Мария. Не совладал с собой. Уж больно ты красива. Да не в добрый час мы, видать, с тобою стретились. Прощай! Ты така… красива… дух захватыват! Прощай!
— Поцелуй мя! — шепотом попросила она.
Рожамята отрицательно помотал головой.
— Не надо, чево душу-та бередить. Буду помнить тя… до гробовой доски. Прощай!
Мария Слюнкина, громко всхлипнув, подхватила чемодан с баулом и стремительно вышла из Терема.
Не успел Рожамята опуститься на свое место, на лавку посреди гостиной, как открылась дверь спальни, опять появилась Блажная. Уже причесанная, вся какая-то подобранная.
— Ушла что ль? — равнодушно спросила она. И не дождавшись ответа, усмехнулась. — Чем отвадил-та? Про жену, детей набрехал?
Рожамята едва заметно кивнул.
— Взял грех на душу. Пересеклись дорожки, да разошлись…
Блажная походила взад-вперед, осторожно присела рядом.
— У них жизнь-та… — вздохнул Рожамята. — …вся чистая, светлая, нам недоступная! Эх-х! Пожить ба… как оне… хош недельку! А тама и помирать не страшно была ба… — бормотал он.
Вдруг оба замерли, прислушались. Со двора доносилось урчание какого-то зверя. Буквально через мгновение в гостиную ворвался радостный, ликующий Игрец.
— Эта… Миша-а! Миша-та мой… объявилса-а! — кричал он во все горло. — Нашелса-а! По запаху, видать, нашел! Миша мой! Радость-та кака! Миша мой! Кака радость-та!!!
В спальне взвизгнула Чечотка, выскочила в гостиную. Услышав знакомое урчание, вместе с Игрецом, тут же выскочила во двор.
Оттуда донесся довольный рев медведя. В нем слышались даже нотки восторга.
Рожамята неподвижно сидел на лавке, смотрел прямо перед собой в одну точку. Рядом едва слышно всхлипывала Блажная.
Когда на следующее утро Виктор Михайлович, груженый как мул всевозможными свертками, пакетами, (в руках, под мышками, даже в зубах держал!), вернулся в Терем, он застал одного только Митрича, традиционно раздувавшего непокорную печку. По его глубочайшему убеждению, в деревянных домах печи надо топить летом даже чаще, нежели зимой. Чтоб сырость не заводилась.
