Борис Соколов - На берегах Невы
Моя же реакция была другой. Во мне был элемент возбуждения в предвосхищении опасности. У меня было чувство грядущего приключения, чувство внезапной свободы действий от той внутренней самопоглощённости, в которой я пребывал до этого. Годы теоретических дискуссий о демократии и, наконец, действия!
Было 30 октября, я хорошо помню этот день — это мой день рождения, мне исполнилось шестнадцать лет (1908 год). Мы рано пришли с Новиковым на указанную скамейку. Было очень холодно, пронизывающий ветер сделал наше ожидание не из приятных. К счастью мужчина был точен. В темноте было трудно распознать его лицо. На нём была шуба и большой шерстяной шарф, закрывающий пол-лица. Мы обменялись паролями. Он дал большой пакет Новикову и маленький пакет мне. «Здесь револьвер. Может пригодится».
Я хотел объяснить ему, что я даже не знаю, как им пользоваться, так как в руках не держал до этого. Однако язык прилип к моему горлу. Он дал мне литок бумаги. У первого фонарного столба мы прочитали инструкции: «Держите револьвер и пакет в своей комнате. Завтра в 6 вечера пойдёте на Обводной канал, дом 33, третий этаж направо. Товарищ Балабан даст вам дальнейшие инструкции. Бумагу по прочтении уничтожить».
«У меня нет места, где спрятать этот пакет у себя дома. У меня брат со мной в одной комнате, — сказал Новиков с раздражением.
У меня не было выбора, мне пришлось взять оба пакета. Придя домой, я быстренько пробрался в свою комнату и спрятал пакеты за диван.
Дом 33 был развалиной, лестницы были грязными и тускло освещались электрическими лампочками. Мы поднялись, на нужной двери третьего этажа звонок отсутствовал, и мы постучались. Громкий голос ответил: «Входите, дверь открыта!». Мы вошли: в маленькой комнатке два полицейских в форме распивали пиво. Несколько пустых бутылок валялось на полу.
— О! Добро пожаловать! Гимназисты! — засмеялся огромный толстый полицейский с большими усами и лысеющей головой.
Да, мы были в форме учащихся классической гимназии. На самом деле у нас не было другой одежды.
— Садитесь, ребята.
Вмешался молодой полицейский:
— Подожди, Федя. Вы к кому пришли? — спросил он нас.
Мы с Новиковым быстро сообразили, во что мы влипли. Это была засада.
— Мы ищем Петра Терепова, нашего друга. Он живёт на Обводном канале, 37, третий этаж, — сориентировался Новиков.
— Вы, сынки, ошиблись, здесь нет никакого Петра Терепова, и это не 37 дом.
— Мы извиняемся, лейтенант, ошибочка вышла, ну мы пойдем, — сказал Новиков.
— Конечно, валяйте, — полицейский постарше помирал со смеху, осушая ещё одну бутылку пива.
— Постой, Федя, не глупи, не будь дураком, они могут наврать. Надо проверить.
— Пошёл к чёрту, — пробормотал Федя, он был пьян. — Делай чего хочешь, Мишка.
Полицейский помоложе, чисто выбритый, с острыми глазами, подошёл и обыскал нас. Не найдя ничего, кроме карандаша и яблока в моём кармане, он записал наши адреса.
— Они оба с Коломны, Федя, мы должны взять их в тамошний участок.
— Балбес есть балбес, — поморщился старый полицейский. — Хорошо, ты их возьмёшь, а я остаюсь здесь.
Нас доставили в Коломненский участок. Пристав Телепев был начальником этого участка. Он прекрасно знал моего отца, так как все домовладельцы на Новый год подносили ему в конверте. Он спросил меня, часом, я не Фёдора Евстафьевича Соколова сын, и получив утвердительный ответ, решил таким образом. Один из полицейских ведёт Новикова домой, обыскивает квартиру и, если ничего нет, то отпускает его. А сам с другим полицейским тоже повёл меня домой. Мои предчувствия были гадкие. Я понял, что пропал.
Вся моя семья была дома. И увидев меня с приставом Телепевым, отец понял, что что-то случилось. Мы все вошли в мою комнату. Я показал глазами матушке, чтобы она села на диван.
Пристав посмотрел книжные полки и шкаф довольно поверхностно, казалось, он был доволен, что всё в порядке. Внезапно он сказал моей матери: «Госпожа Соколова, пожалуйста, встаньте с дивана, нужно его посмотреть». Это был конец!
Увидев пакет листовок, призывающих солдат к восстанию против правительства, он сразу посерьёзнел и стал сугубо официален:
— Я обязан арестовать вашего сына, — объявил он отцу. — Глупый мальчишка!
— Это серьёзно? — отец спросил его.
— Очень, очень серьёзно. Попахивает военным трибуналом.
Мои мать и сёстры начали реветь. Они упаковали мне маленький мешочек, куда положили рубашки, майки, носки и другую одежду. «Мужайся, сынок», — отец пожал мою руку. Мать осенила меня крестом, который она всегда носила на себе.
Телепев молчал всю дорогу, пока мы ехали в извозчике вместе с другим полицейским, который держал в руках вещественное доказательство. В Охранном отделении меня держали два дня. Я мало что мог добавить к тому, что уже много раз повторял: что незнакомый человек попросил подержать пакет пару дней.
— Ты запомнил его лицо?
— Нет, было темно.
— Ты знал, что в пакете?
— Нет, я не открывал его.
Естественно, они мне не верили. И как можно было поверить в какую-то глупую историю. Единственно, они поверили мне, что Новиков не имеет к этому никакого отношения. К счастью, Новиков тоже всё отрицал. Позже я узнал, что они позволили ему продолжать учёбу в школе. Они даже не допрашивали его в Охранном отделении.
Скоро следователь охранного отделения, которого звали то ли Мартьянов, то ли Миронов, устал от моих бесполезных допросов. Он направил меня в Предварительную тюрьму, где содержались по политическим преступлениям в ожидании суда.
* * *Я вообще был удивлён. Я ожидал увидеть грязную, невыносимую тюрьму, каких хватает в России. Я с ужасом думал о камерах, переполненных уголовниками, вплоть до убийц. С ужасом думал, что не будет никаких санитарных условий.
Предвариловка была не из этого сорта тюрем. Это была современная привилегированная тюрьма для привилегированных политических заключённых. Большинство камер были одиночными. Надзиратели и охрана были очень вежливыми и внимательными. Камеры были чистые, свежевыкрашенные с центральным отоплением. Армейская кровать с двумя подушками и одеялами, маленький умывальник, стол, стул и ведро для нужды. Небольшая лампа была достаточной, чтобы читать и писать. Пища была вполне нормальная: утром лёгкий завтрак из чёрного хлеба и чая с добавленным молоком; на обед и ужин были борщ или щи с мясом, хлеб и иногда — печенье. Еда подавалась через маленькое окошечко в двери. Всегда было мыло, но бритву иметь не разрешали, однако, имелся парикмахер, который стриг всего за 25 копеек. Ножи и вилки тоже были запрещены, взамен выдавались деревянные ложки и подобие деревянной вилки. Прогулок не было, по крайней мере, те пять месяцев, что я там был. Свидания не разрешались, но письма и посылки доставлялись быстро. Отлично было то, что имелась прекрасная библиотека с огромным выбором книг, и книг можно было заказывать сколько угодно. Пока я там сидел, я перечитал столько книг, сколько никогда не читал ни раньше, ни после тюрьмы. В каталоге были полные собрания сочинений Ницше, Шопенгауэра, Эдгара Алана По, Джека Лондона, Достоевского, Золя и множества других авторов. Единственно, что отравляло моё существование, это неопределённость моей судьбы. Я плохо спал и подсознательно был испуган. Военный трибунал? Каторга? Смертная казнь? Что будет? Новостей из дома не было, за исключением нескольких поздравительных открыток от моей матери и сестёр. И в тоже время я чувствовал некую гордость, что я — часть революции. Я активно борюсь за революцию, хотя я и допускал, что не совсем удачно. Вообще была сильная мешанина преувеличенных и незрелых мыслей и чувств.
