Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Когда качаются фонарики ночные
и темной улицей опасно вам ходить, —
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.

Мне лярва ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом.
А мой нахальный смех
всегда имел успех,
а моя юность пролетела кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как кот, в окно,
теперь мне все равно!
Я раньше всех готов свой факел погасить.

Когда качаются фонарики ночные
и черный кот бежит по улице, как черт, —
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!

Лежу на дне коньячной речки.
То рыбы надо мной, то жабы.
То восхитительные речи
руководителей державы.

Я ощущаю толщу фальши,
хлебнув — утешного — истошно!
И посылаю всех подальше.
И засыпаю осторожно.

Человек уснул в метро,
перебрав одеколона.
От него — его нутро
развезло, определенно.
Ночью выключили свет,
затворили вход и выход.
Кутал спящего, как плед,
продувной тоннельный вихорь.
И всю ночь ему, лучась,
отпускное снилось лето
и какая-то запчасть
от невыйгранной «Победы».
И всю ночь, как фараон,
он лежал в своей могиле.
А над ним не спал закон,
оставаясь в прежней силе.

У султана было триста жен.
Был фонтан и голубой бассейн.
Только был он главного лишен —
не употреблял султан портвейн!
Жаль султана.
Звонкий автомат
не выбрасывал ему салат.
Жаль султана.
«Красная стрела»
не везла его и не везла.
В США не делал он визит,
где сидит Рокфеллер-паразит,
виски пьет, ест желтое желе…
А султан лежит в сырой земле!
У султана было триста жен.
Пили все из общего котла.
Но одна из них пила… крюшон,
потому как в партии была.

Пили водку, пили много,
по-мужицки пили, с кряком
А ругались только в бога,
ибо он — еврей и скряга.
Кулаки бодали дали,
кулаки терзали близи.
На гвозде висевший Сталин
отвернулся в укоризне.
Пили водку, пили смеси,
пили, чтоб увидеть дно…
Голой жопой терся месяц
о немытое окно.

Накуплю вещей-предметов:
мягкогрудую тахту,
десять штук вождей-портретов,
что не дремлют на посту;
обрету бокалы-рюмки,
а в кредит — презерватив.
Государственные брюки
проявлю, как негатив;
пробреду лихим бульваром
поперек своей судьбы!
Будут встречные мне пары
становиться на дыбы:
как же так! — ходил в лохмотьях,
как же так! — просил на хлеб…
Я состарился в работе,
я, поэт Горбовский Глеб.
Ночь мою клопы сожрали,
белый день — затмил закон.
Где-то, скажем, на Урале —
мой, не найден, миллион.
Под пластом песчанокрасным
он лежит, шероховат…
Заявляю громогласно:
я ужасный мот и хват!
Я найду тот клад красивый
и — пропью его! Он — мой.
Ходит жизнь, качает силой,
как тяжелой булавой.
То меня по шее хрястнет,
то меня бодает в бок…
И уже предельно ясно,
что такое в жизни — Бог.

Проходя по улице вечерней,
глубже я дышу и равномерней.
День меня нахлестывал делами.
Я звенел покорно удилами.
И летел — то рысью, то карьером —
под своим незримым офицером.
…А сейчас по улице прохладной
я иду, душистый и нарядный.
Вспыхивают в окнах абажуры,
пролетают голуби-амуры.
Очень плавно и неторопливо
я зайду в буфет и выпью пива.
А потом под круглыми часами
кто-то посигналит мне глазами.
Далее — по кругу, по порядку —
в раскладную лягу я кроватку.
Ну, а утром — утром все сначала.
Лишь бы в сердце песенка звучала.

Алеша, сбегай за любовью,
ступай, найди ее, сыщи!
Не повредит она здоровью,
как третьеводняшние щи.

Алеша сбегал за любовью.
Она… в бутылочке жила.
И заряжала душу новью
под цвет зеленого стекла.

И вот уж я с насущным миром
все ближе… Как гора с горой!
Как будто задница с сортиром.
Алеша, сбегай за другой.

Драка за околицей.
Хруст. Поет дубьё.
Тетка Фрося молится
за дитя свое.
Разнесло головушку
палицей Фоме.
Кровушка до донышка.
Все в своем уме.
Дядя Саша гирькою
полоснул во тьму.
Ночь луною-дыркою
свистнула ему.
Драка скоро кончится,
ухмыльнется бес.
Сутки будет корчится
после бури лес.
…Ты очнешься, пьяненький,
в боковушке, плут.
Тут тебе и пряники,
тут тебе и кнут.
Драки нет. На скатерти
самовар пыхтит.
И к… постылой матери
этот милый быт!

Напишу тебе открытку,
в синий ящик опущу.
В ней скажу тебе открыто
что — желаю и грущу.
Подойду к ларьку, зевая.
Дерну пива. День прошел.
Денег нету — унываю.
Рупь нашел и — хорошо.
Море пахнет очень плохо.
Море, видимо, с гнильцой
По песку на пляже блохи
продвигаются рысцой.
Я зеваю так отменно.
Блох считаю. Пиво пью.
Через месяц непременно
я кого-нибудь убью.

Если можно, принесите сигарет!
Уберите эти крошки со стола.
А вот этот непочтительный брюнет, —
почему он нависает, как скала?

Вы решили, что я сник и одинок.
Вы сказали, что я гопник — не поэт.
Я разбавлю вам горчицею вино.
Если можно, принесите сигарет.

Я вас очень попрошу курить под стол.
А иначе… я вам что-нибудь спою.
Я сыграю вашей кепочкой в футбол.
Отойдите, я с утра не подаю.

На столе салат завял, как овдовел.
В лимонаде молча сдохли пузыри.
На эстраде человечек заревел,
словно что-то вырвал с корнем изнутри

Я встаю, слегка ощупав свой бюджет.
Уходи отсюда, Глебушка, дружок.
Если можно, принесите сигарет…
А брюнету мы запишем тот должок.

У помещенья «Пиво-Воды»
стоял непьяный постовой.
Он вышел родом из народа,
как говорится, парень свой.

Ему хотелось очень выпить,
ему хотелось закусить.
Хотелось встретить лейтенанта
и глаз падлюке погасить.

Однажды ночью он сменился,
принес бутылку коньяку.
И возносился, возносился —
до потемнения в мозгу.

Деревня древняя Ольховка
ему приснилась в эту ночь:
сметана, яйца и морковка,
и председательская дочь…

Затем он выпил на дежурстве,
он лейтенанта оттолкнул!
И снились пиво, снились воды,
как в этих водах он тонул.

У помещенья «Пиво-Воды»
лежал довольный человек.
Он вышел родом из народа,
но вышел и… упал на снег.