Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Он вез директора из треста
на «волге» цвета изумруд…
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но не одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют…»

Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.

Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой —
образованный.

Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.

Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.

Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос —
по-французскому.

И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос —
отвалившись.

Шел, как плуг.
А сел под месяц,
сел и вдруг…
убавил в весе.

Встал и в лес
ушел, уплыл.
Шел он без
того, что сбыл.

Миг был гол,
согнут в дугу.
Кал, как кол,
торчал в снегу.

Нашла милиция в снегу
сперва сапог, затем — башку.
Веселый труп с бородкой!
Замерз, но пахнет водкой.
Сержант его ногой копнул.
А труп… очнулся.
И — рыгнул.

Из шинели Гоголя вылезши,
призамерзнув и приустав,
мостовую глазами вылизав,
мы проходим, ушлыми став.
А начальнички — череп голенький
от больших хрущевских идей
изрекают: ишь, алкоголики!
Выдают себя за людей!
…Очень грустно и очень больно
острый мозг носить на плечах.
«Алкоголики, алкоголики…»
Не один Есенин зачах.
Мы проходим Невским незримо,
задеваем плечами дома.
И мелькают девушки мимо,
от начальничков без ума.
Но карабкаюсь я упрямо, —
злым стишком по лысой странице!
Родила меня просто мама,
а могла бы родить — птица.

Я содвинул железные ставни,
я окно, что выходит на юг,
заложил кирпичом! Но оставил
амбразуру для встречи ворюг.

Поджидая ночных лихоимцев,
я ружьишко просунул в дыру.
…Но никто не посмел объявиться,
кроме солнца! И то — поутру.

И тогда сконцентрировав силы,
обнаглев от стакана огня,
я пальнул в золотое светило…
И погасло оно. Для меня.

Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?
…Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, —
усердно варят самогон.

Старые стулья — еще досоветских времен,
напрочь просижены тоннами задниц.
Дачная мебель, чей статус давно отменен.
Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, — ранит и саднит.

Грязные кошки, бездомные тощие псы,
лица людей, почерневшие в пламенной злобе.
Все это схлынет, заткнется куском колбасы
и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.

Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.
Выдохся август. Жалеть его краски излишне.
Листья усопшие. К ночи — мерцание луж.
Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих — не слышно.

Всю ночь сухие травы
ломались подо мной.
Окраиной державы
спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,
свобода — как тюрьма…
Страх, возведенный в степень,
сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки, —
в край жизни неземной!
И молча шли собаки
бездомные за мной.

Не по сытой иностранщине,
где кисельны берега, —
по родимой партизанщине,
по махновщине — тоска!

Неизжитым сердце полнится.
Жар лампас и дыбь папах, —
это вновь казачья вольница
в степь летит на скакунах.

Не подделка комсомольская,
не в обмане, не в гостях, —
вновь тележка гуляй-польская
вдоль России — на Рысях!

Очень странная страна,
не поймешь — какая?
Выпил — власть была одна.
Закусил — другая.

Прозрачной стала голова —
аквариум-горшок.
Вот мысли донная трава,
вот окунек-стишок.
Там тень сомненья проплыла,
как тучка… И любовь
по капиллярам из стекла
спешит, как жизнь, как кровь.
Вот как бы солнца, невзначай
луч вспыхнул и потух, —
то покаянная печаль
обволокла мой дух.

Разбавлю водку томатным соком
и пью несмело, украдкой — боком,
косясь на двери огромной кухни…
В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,
никто не влезет спросонья в душу.
…Я долго строил.
Теперь я рушу!
Я строил песни, шкафы и семьи.
Был уважаем… весьма не всеми.
Любил улыбки. Сам улыбался.
Все строил домик, а он ломался.
Вот говорят мне, что нездоров я.
А я-то знаю, что водка — с кровью,
а не томаты… Ох, не томаты!
Здесь помидоры не виноваты.

Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем, — «Ложь».
Или — «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно…
Будет пламенной идея
под названием — «Тщета».
Вот опомнюсь и затею —
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью — снесу жене.

Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,
что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы
кто куда по бездорожью,
разошлись во все концы,
положась на волю Божью.

И лишь некая душа —
запропавшая без вести,
продолжала, не спеша,
проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,
ветер слушала вполслуха…
И блуждали по стене
тень и свет живого духа.

Иметь избу… Или — избушку.
Иль, на худой конец, — шалаш.
У входа — маленькую пушку
для повергания в мандраж.

В углу — бутыль вина… Бутылку.
Или — хотя бы — пузырек.
Прибереги свою ухмылку,
мой хищный критик, мой хорек.

А на полу избы… избенки,
или — на травке шалаша,
пускай лежит в своей пеленке
новорожденная душа.

И долго жить… До смерти друга,
что будет рядом, возле, здесь…
А если одолеет скука,
то про запас чернила есть.