Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Мне показалось: позвонили!
Я вышел в ночь. За дверью пусто.
То одоленцы поманили…
И я пошел за ними шустро.

Осиротей моя семейка,
заплачьте, розовые дети!
Бульвар, холодная скамейка.
Осенний сексуальный ветер.

Я вновь покинул чистых комнат
геометрическую скуку.
Мне эта ветреность знакома.
Ее постиг я, как науку.

Любовь, разлука… Их немало
у жизни — одоленцев шалых.
А в чистом поле Русь дремала
на белоснежных покрывалах.

Зеленые лица сосудов,
одетых с утра в пиджаки,
не чуют ни чуда, ни зуда,
когда им читаешь стихи.

…Писать для порожних бутылок
и ждать, притаившись, как плут,
когда — об коньячный затылок
тебя самого разнесут!

Это плачет дождь, и только, —
по тебе или по мне.
Металлические столики
в нечаянном вине.
Это розовый комарик
набухает на виске.
Это бегает сударик
с полотенцем на руке.
На лице твоем порода
чуть наметила скулу…
Это плачет непогода,
слезы льются по стеклу.
Нас никто не замечает,
кроме Бога… Ты не плачь.
А головушкой качает
дядя Коля. Он — стукач.

Там играют в домино
резво, дымно, бесполезно.
Тетка сплюнула в окно,
так как все в нее не влезло.
Потому что студень был
так хорош и уникален,
что в подъезде пес завыл,
весь окурками завален.
Кастаньеты домино —
пульс безбожного столетья!
Тетка выпала в окно.
Постарели за ночь дети.
Дети. Дяди. Домино.
И, как бел-туман, вино…

Мертвых елок на помойке
рассыпаются тела.
Стихли знойные попойки,
снедь слиняла со стола.
Баба хмурая, как буря,
что прошла над городком,
на крыльце стоит и курит,
посыпая матерком.
Нищих нет. У павильона,
запихав бутыль в штаны,
на снегу уснул гулёна
в ожидании весны.
Воробей над ним поплакал,
капнув белым на треух.
Подошла, зевнув, собака,
проворчала: «Вот лопух…»
Участковый дядя Коля
прочитал пивцу мораль:
«Замерзай, но выйди в поле
за черту! Задвинься вдаль!
Не тревожь народ, скотина,
под святое Рождество!»
…Новогодние картинки.
Праздник. Только и всего.

Ведро вина, бок ó бок кружки.
Дружки гуляют и подружки.
В углу кого-то вяло режут.
Окольцевал иных — картёж.
Сверкают зубы. Блещет нож.
И все загадочней и реже
смеется наша молодежь.

Ночью в пьяный Институт
хваты — дурочку ведут.
Прислонились с двух боков
двое старых мудаков.
И ведут в огромный мир,
как в общественный сортир.
Шепчет девочка слова:
«Мама, мама, ты права…
Мама, мама, я пропала! —
Меня любит, кто попало».
Вдруг навстречу из-за тына
появляется детина.
Двух вонючих чудаков —
лоб об лоб — и был таков.
Взял девчонку на буксир
и ведет в загробный мир:
он ведет ее туда,
куда не ходят поезда,
где течет назад вода,
где растут в себя цветы,
куда не вхожи я и ты.

Хожу по престижным квартирам,
вино вымогаю — не хлеб.
Приветствую вас, командиры,
владыки алкашных судеб!
Меня ли к столу зазывают, —
дымится оранжевый борщ…
О, праздничный хруст караваев,
свинины вершковая мощь.
Как вкусно. Как стыдно-обидно.
Но рюмку нальют, и — плевать!
И совесть — с отрыжкою сытной —
как девка, пошла танцевать.
Но кто… невесомость поднимет?
Незримость печали узрит?
Кто выхватит сердце — не имя, —
пока это сердце горит?

Сидим, тяжелые, с тобой.
Тебе — шестьсот.
Мне — три по триста.
Я — от рождения тупой.
Ты — сын расстриги-коммуниста.
Учти, никто нас не поймет.
Тебя во сне обнимет скука.
Меня положит брат в комод
и до утра забудет, сука.
Нам станет плохо.
По весне —
о нас сболтнут: уплыли, вроде, —
по ватерлинию — в вине.
Причем, один из двух — в комоде.

Пьяные бабы множат морщины.
Пьяные ползают черви-мужчины.
Пьяные руки не цепки, но липки.
Пьяные с губ облезают улыбки.
Пьяные ноги дубасят в настилы.
Пьяные зубы скрежещут, как пилы.
Все позабыто, сбыто, пропито.
Пили, как лошади из корыта.
Били копытами в землю и в небо!
Не было Пушкина! Не было, не было..

Русским словом — по морде,
по болванке лица!
По земле еще бродит
шепоток подлеца.
Ржавой бритвой — не рифмой,
утюгом-матюгом!
О, цензурные рифы,
мне ваш скрежет знаком.
В этот тошный, кромешный
век-поток, век-итог
кто мне скажет: «Сердешный,
на-ка, выпей чуток».
Гирей, гирей по глазкам,
наизнанку кишку!
Потрошеная сказка,
навалясь на клюку,
как покойник из морга,
ковыляет в свой рай…
Сердце шепчет: все дорого…
Мозг: круши, вытворяй!

И стали вещи покидать меня.
Очки разбились. Стерлись сандалеты.
Японский зонтик, среди бела дня,
исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).

А стоило на лавке прикорнуть
в тени вокзальной, — испарилась сумка.
В ней — паспорт и еще чего-нибудь:
поземка бытия… Добыча недоумка.

Ушли часы. С протянутой руки.
Бегут к «жучкам» намоленные книги.
Исход вещей. Рассудку вопреки.
Последний поезд из вчерашней, красной Риги.

Чахоточная черная зима
держалась на нуле, дождила аж до марта.
Но вот за окнами как бы истлела тьма, —
снег повалил… И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,
земля и впрямь для многих стала пухом.
Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.
И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.
Ощерилась в стене железная калитка.
Последний человек на снег из затхлой тьмы
ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.

Напитанная водкой,
таящая дурман,
испорченной походкой
вошла она в туман.

Туман кипел и стлался
над черною тропой.
Ушла. А я остался
наедине с толпой.

Я молод был, печален,
отчаян, отрешен…
Но ждал ее начальник
развратник и пижон.

Твои глаза коровьи
я нюхал, как цветы.
Отравленный любовью,
шел умирать в кусты.

Твое сухое вымя,
твой голос нежно-злой,
твое святое имя
я вымел в ночь — метлой!

Любовь была жестока,
как драка, как тоска,
как пуля, что до срока
мелькнула у виска.