А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Выпили молча. А затем сидевший справа от Гая Костя Карауш, растроганный, поцеловал оратора.
- Люблю тебя, Гай! Умница!
Через час, когда вино и время ослабили напряжение от рвущегося наружу запаса слов, когда уехал Старик и его помощники, голоса за столиками стали вольными, разговоры потекли десятками самостоятельных ручейков.
Когда удалилось и базовское начальство, Костя принялся "давить" своим шумным косноязычием начальника бригады прочности деликатнейшего Бунима Лейбовича Шалита, к несчастью сидевшего рядом, справа от Кости. И вот уже от его анекдотов смеется, закинув голову, Гай, утирает слезы Буним Лейбович, довольный хохочет Костя.
Механик Пал Петрович влюбленно глядит на тамаду и говорит что-то, не замечая, что его никто не слушает.
Рядом с ним улыбается собственным мыслям Козлевич. Они у него сейчас настолько хорошие, что от удовольствия он нет-нет да и принимается хлопать в ладоши, приговаривая на мотив: "Валенки, валенки, не подшиты, стареньки":
- Ла-адушки, ла-адушки, где были, у бабушки!..
Если ему еще выпить, он станет генеральски строгим, начнет подходить к знакомым и незнакомым, говорить вступительно: "Ну!" и, не меняя выражения лица, плотно целоваться - как благодарить за службу.
Сидящий справа от него Долотов, судя по оживлению облепивших его молодых ребят из КБ, тоже "завелся". Замкнутый, необщительный, Долотов был человеком особых статей. Начать с того, что ему везло как заговоренному. Дважды кряду: сначала в экипаже испытателей серийного завода на "С-440" машину затянуло в неуправляемый крен из-за чрезмерно заниженной скорости захода на посадку с остановленными на одной стороне двигателями, они "промазали" полосу и врезались в ограду летного поля; и во второй раз на этой же машине с Тер-Абрамяном во время вынужденной посадки на лес, - в обоих случаях летавший вторым летчиком Долотов был единственным, кто мог рассказать о случившемся сразу же после аварии. Исход же аварии первого предсерийного "С-14", у которого во время захода на посадку внезапно остановились двигатели, выглядел неправдоподобно: упавшая машина разломилась надвое, а между тем никто из экипажа не пострадал. Вел самолет Долотов. На его счету значилось первое поражение воздушной цели истребителем-перехватчиком ракетной атакой "в лоб"; он поднимал "С-14", испытывал стартующие под крыльями самолета-носителя крылатые ракеты... Но никакие происшествия и никакие работы не делали его разговорчивее, ничего не меняли в складе характера. То малое, что было известно о нем, не позволяло составить сколько-нибудь законченного представления о его прошлом. Говорили о тяжелом детстве парня, об эвакуации из Ленинграда детского дома, где он рос, о бомбежке эшелона с детьми под Ярославлем, о лице фашистского летчика, увиденного Долотовым в открытом фонаре "Ю-88", когда тот уходил от земли, оглядывая результаты очередной атаки беззащитного эшелона. Все это, видимо, особым образом вылепило характер Долотова, наделив парня проницательным и беспощадным умом. Летавших с ним Долотов удивлял настойчивостью, с какой добивался безукоризненного выполнения указанных в задании полетных режимов. Грубоватые остроты Кости Карауша обходили Долотова стороной, не иначе одессит имел случай убедиться, что шутить с этим парнем накладно.
Жена Долотова была дочерью прославленного аса второй мировой войны, командира авиаполка на востоке, в котором после училища служил Долотов. Его знакомству с будущей женой как-то способствовало то, что в учебном бою Долотов одолел аса на своем "МиГ-15".
Лютров, Гай-Самари, Санин, Костя Карауш и в особенности Извольский, которого Долотов уважительно называл по имени-отчеству - Виктор Захарович, - все они, каждый по-своему, любили Долотова, но не пытались навязать ему свое общество. Отчего-то не казалось странным, что на работе у него нет близких друзей. Будучи безупречным работником, Долотов оставался "человеком в себе" в отношении тех проходящих событий дня, о которых принято перекинуться словом в свободную минуту. О его отношении к Гаю Лютров узнал случайно, будучи во второй кабине нового истребителя-спарки. На правах летчика-инспектора Долотов выпускал его на облетанной им машине. Они заканчивали обязательный часовой полет, в котором выпускаемый проделывает все предложенные инспектором маневры. Лютров посадил спарку в самом начале большой полосы и почувствовал, что Долотов взял управление.
- Долго бежать. Подлетнем немного, - сказал он.
Лютров так и не понял, для чего это ему понадобилось. Пока машина набирала полетную скорость, а затем отрывалась от земли, полоса оказалась на исходе. Поняв, что может не уложиться, Долотов поспешно бросил спарку на бетон так, что в ответ получил один за другим три "козла". Запахло "жареным". На последнем подскоке, когда машина была в воздухе, Долотов успел поставить на тормоза колеса шасси. При следующем касании самолет точно прилип к земле. Колеса оставили позади три черные искривленные полосы от стертой резины.
Долотов молчал. Молчал и Лютров. Долотов все так же молча рулил на стоянку, и Лютров решил, что ничего и не услышит о неожиданном эксперименте инспектора, но тот вдруг заговорил:
- Из такого положения могут выбраться только Гай и Долотов.
Дорого дал бы Лютров, чтобы увидеть лицо человека в первой кабине. Ему стало весело. Чудной выглядела похвала Долотова самому себе.
- Но войти в такое положение тоже не всем удается?
- Воспитанные люди, Леша, отличаются от невоспитанных тем, что умеют не замечать чужие промахи.
- Будем надеяться, что на КДП сидят воспитанные люди.
Долотову повезло и тут: полетов в этот день было много, и его, единственную на памяти Лютрова, странную выходку никто не заметил. Выбравшись из кабины, Долотов посмотрел на стертую до непригодности резину колес и сказал, растерянно улыбнувшись:
- Видел ты еще такого дурака?
Зная характер Долотова, Лютров ни словом не обмолвился о происшедшем и, вспомнив о полете на спарке сейчас, на банкете, с интересом наблюдал, как после нескольких рюмок исчезает замкнутость Долотова. Он доказывал что-то ребятам из КБ, прерывая собеседника косноязычным словцом: "Пджди, пджди, пджди!.."
Да и не только в Долотове происходила эта перемена, у всех сидящих за столом менялись и голоса, и лица...
Уже никто не слушал ни тамаду, ни запоздалых ораторов, порывающихся перекрыть всеобщий шум вспышками невнятного красноречия. Боровский разрумянился и как будто помолодел, что не осталось без внимания Кости Карауша.
Лютров подумывал захватить с собою Карауша да убираться домой, когда к нему повернулся Гай.
- Слава зовет.
