Лоуренс Рис - Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть
Людвиг Бек, начальник Генштаба сухопутных войск, был возмущен тем, как обошлись с Фричем, но по-прежнему недооценивал участие Гитлера в этом конфликте. Будучи невосприимчив к харизме Гитлера, Бек покорно подчинялся ему как главе государства, оставляя при этом за собой право обсуждать его решения. Тем не менее после отставки Фрича Бек постепенно приходит к мнению о том, что Гитлеру не стоит доверять. После совещания 5 февраля 1938 года Бек заявил своим коллегам, что Гитлер не сдержал данного ему слова. Гитлер обещал, что будет консультироваться с ним по всем вопросам предполагаемой реструктуризации армии, и ни разу этого не сделал. Коллеги Бека назвали его «дураком», который все еще верит обещаниям Гитлера, и поинтересовались: «Как долго вы еще собираетесь поддаваться на его уловки?»‹14›
Дело Фрича, таким образом, стало поворотным пунктом в истории вождизма Гитлера, моментом, когда у приверженцев традиций вроде Бека наконец открылись глаза на истинный характер и личность главы их государства. Для таких старых солдат, как Бек, «слово чести» было священной клятвой. Гитлер же не только нарушил данное Беку слово относительно консультаций с ним в случае перестановок в командовании. Он отказался верить честному слову фон Фрича, который клялся, что обвинения его в гомосексуализме — фальшивка. А ведь Фрич был не простым офицером, а главой офицерского корпуса, и «слово чести» было для него превыше всего. «Я знал его [Фрича] очень хорошо, — говорит граф Иоганн-Адольф Кильмансегг. — Он был крестным одного из моих сыновей, то есть между нами были простые человеческие отношения. Фрич был консервативным прусским офицером, хорошего происхождения — в самом высоком смысле этого слова… У пруссаков есть много отличных качеств, и Фрич обладал ими всеми». Более того, по убеждению Кильмансегга «Фрич был последним, кто еще мог противостоять Гитлеру, армия в целом была единственным организмом, который мог еще хоть что-нибудь сделать (против власти нацистов)»‹15›.
Бек берется помогать Фричу защищаться от обвинений в гомосексуализме на предстоящем военном суде. Бек все еще верил, что такие вопросы нужно решать «достойным способом», как в старые времена. Казалось, дело Фрича набирает правильный оборот, поскольку его коллеги, расследовавшие это дело, выяснили, что младший офицер, капитан фон Фриш, состоял в сексуальных отношениях с человеком, который теперь обвинял Фрича. Это могло послужить не только доказательством невиновности командующего сухопутными войсками, но возможным объяснением всего эпизода. Возможно, инцидент был простой ошибкой, путаницей в фамилиях: Фрич — Фриш. Бек теперь надеялся на восстановление доброго имени Фрича.
Однако совсем другие события потребовали внимания Гитлера. В момент, когда началось официальное расследование дела Фрича, наступил переломный момент во внешней политике Германии. 10 марта 1938 года Бека и его помощника фон Манштейна пригласили на встречу с Гитлером, на которой им сообщили о необходимости немедленного ввода войск в Австрию.
Гитлер с юности мечтал об аншлюсе (объединении) Германии и Австрии, и австрийские нацисты проводили агитацию за подобное слияние уже много лет. Вопрос был поставлен ребром после того, как канцлер Австрии Курт Шушниг решил провести 13 марта референдум по вопросу объединения с Германией.
Гитлер решил не давать австрийцам возможности принять участие в референдуме Шушнига. Но в ответ на требование Гитлера приступить к военным действиям против Австрии Бек выразил серьезное беспокойство. Главным образом его волновала международная реакция на вторжение. В конце концов — и только после того, как Гитлер ясно дал понять, что окончательно решил вторгнуться на территорию Австрии, — Бек был вынужден, хоть и весьма неохотно, приступить к реализации планов фюрера.
Не только Бек был обеспокоен политическими последствиями вторжения Германии в Австрию. Генерал Кейтель, занимавшийся теперь координацией деятельности штабов родов войск, в качестве начальника ОКВ, описывал ночь с 10 на 11 марта 1938 года как «сплошную пытку»‹16›. Ему звонили несколько высокопоставленных генералов, включая даже Браухича, и умоляли уговорить Гитлера отказаться от «плана вторжения в Австрию». Кейтель, прекрасно осведомленный насчет обидчивости своего нового шефа, ничего не сказал Гитлеру об этих звонках. Он знал, что тот будет возмущен чрезмерной осторожностью своего генералитета, и хотел «избавить коллег» от всего этого.
Столкнувшись с прямыми угрозами Гитлера, Шушниг отменил референдум и ушел в отставку. Но Гитлер не отменил приказ о вторжении, назначив его на 12 марта. И, несмотря на все опасения генералов, введение войск в Австрию стало огромным успехом. Австрийцы радостно приветствовали немецкие войска и забрасывали их цветами. «Аншлюс Австрии был похож на спелое яблоко, которое вовремя упало»‹17›, — говорил Рейнхард Шпитци, нацист австрийского происхождения, который вернулся на родину вместе с Гитлером.
Измученные экономической депрессией, похожей на ту, от которой страдала Германия шесть лет назад, австрийцы с восторгом встречали немецкие войска. «У меня было такое чувство, что мы действительно должны принадлежать Германии»‹18›, — вспоминает Сузи Зайтц, которая в то время была подростком. Ее учили тому, что австрийцев лишили права присоединиться к Германии после Первой мировой войны. Девушка была свидетелем последствий экономического кризиса в 1930-е годы. «Мы видели настоящую нужду, я помню это страшное чувство подавленности, когда ты идешь по главной улице и на каждом углу видишь людей с протянутой рукой или с тарелочкой, просящих подать хоть что-нибудь… Среди них были дети — голодные дети… В конце 1937 года бедняки стали ходить по домам и квартирам и выпрашивать еду. Я видела много таких людей и всегда выносила им немного супа или кусок хлеба, корку хлеба».
Вторгнувшись на территорию Австрии, немцы были ошеломлены теплым приемом. Сотрудник Министерства иностранных дел Герберт Рихтер вспоминает: «В день аншлюса я проехался с женой на автомобиле с открытым верхом по австрийскому Тиролю. И мы обнаружили, что даже наши берлинские номера на машине вызывают радость у австрийцев. Мы заехали пообедать в Швац, крохотный городок неподалеку от Инсбрука. Мимо ресторана вел своих быков тирольский фермер, и между рогами животных я увидел флажки со свастикой… Я помню это очень хорошо. Весь этот невероятный подъем. Австрия была в очень тяжелом экономическом положении в то время. И австрийцы надеялись на улучшение. Как бы там ни было, энтузиазм был огромный»‹19›.
Для такого убежденного нациста, как Бруно Хенель, это был настоящий триумф: «За десять лет я побывал на различных партийных съездах и митингах и повидал много бурных проявлений восторга, но то воодушевление, с которым нас встречали в Австрии, было не просто удивительным, оно было просто невероятным. Это впечатление сохранялось с первого и до последнего дня. Я отлично помню, потому что сам видел, как австрийцы свешивались с верхних этажей домов, чтобы поприветствовать нас»‹20›.
Это был колоссальный успех Гитлера, особенно с учетом того, что никаких международных осложнений, которых так боялись Бек и его коллеги, не возникло. Муссолини благословил Гитлера на вторжение еще до его начала, а Франция и Англия вовсе не собирались вступать в войну из-за аншлюса. Отношение Британии было кратко изложено дипломатом сэром Фрэнком Робертсом: «Думаю, большинство англичан сказали бы: „Ну, немцы вошли в Австрию, но ведь австрийцы и есть немцы — так, может быть, они сами этого хотели?..“»‹21› Было общее чувство, что с Германией после войны обошлись, пожалуй, чересчур сурово. «В Великобритании бытовало мнение, — говорит сэр Фрэнк, — о том, что французы, и мы вместе с ними, слишком жестко поступили с Германией в 1918 году и что это, пожалуй, надо как-то исправить. Возникало ощущение, что мы могли быть с ними помягче. Можете назвать это чувством вины, если хотите. Впрочем, я не уверен, что мы испытывали именно чувство вины».
Гитлер с триумфом вернулся на родину, в Австрию, около четырех часов дня 12 марта 1938 года. Он проехал через свой родной город Браунау-ам-Инн, а затем медленно въехал в Линц, по пути приветствуя огромные ликующие толпы. Выступая вечером на балконе ратуши Линца перед восторженной толпой, собравшейся на главной площади, он изрек: «Тот факт, что Провидение однажды призвало меня из этого города и привело к руководству рейхом, должно быть, означает, что мне дано особое предназначение и оно может быть только одно: вернуть мою милую родину Германскому рейху»‹22›. На следующий день он подписал декларацию, провозгласившую объединение Австрии с Германией, а 15 марта во время выступления в Вене заявил, что «эта земля является немецкой» и ее народ «понимает свою миссию»‹23›.
