Дмитрий Добродеев - Каирский синдром
Недавно смотрел фильм Мела Гибсона о страстях Христовых. В фильме говорили на арамейском. Зная арабский, понимал почти все. Поразил гортанный ближневосточный акцент. Это — другое христианство. В нем звучит чисто бедуинская патетика: это мироощущение возможно там, где скалы, звезды и блеянье одинокого барашка. Мы забыли, что христианство, как и ислам, вышло из пустыни, из Востока.
На арамейском (языке Христа) Бог — звучит почти как Аллах, и проповеди — почти как в Коране. Семитский дух и певучая велеречивость. И Иерусалим — ближневосточный город. Европа христианская — это не Палестина Христа. Готические соборы — идея нордическая, структурная, лишь прикрывающаяся ближневосточным флером. Но кое-что осталось и в европейском варианте. В христианских церквах поют псалмы, если вслушаться — совсем как муэдзины. Аллилуйя — почти как Ля илейха илля лла.
Кто это сказал? По-моему, Эрнст Юнгер: «Христос был палестинцем». И понимайте его так — буквально! Он был брошенный всеми палестинец, говорил на арамейском, почти арабском диалекте и имел в виду совсем не то, что позже изобразили Ватикан и протестанты. Пророк Иса поплатился за свою интифаду.
А ислам? Пронзительно поет муэдзин на рассвете. Мечеть распахнута в четыре утра. И входят в нее те, кто спозаранку идет на работу. Можно ли представить такое в Европе? Факты — упрямая вещь. Затемно, в четыре утра, в Каире они устремляются в мечети, становятся на колени и бьются лбами о пол в утренней молитве.
И в полдень — протяжный вопль муэдзина. И снова — расстилают коврики и молятся. Мечеть еще пользуется доверием. И муллы тоже. А почему? Быть может, сохранили связь с народом, не омертвели сердцем?
Западное человечество идет к закономерному финалу и превращается в сообщество усталых и обреченных одиночек. Но если отречься от мертвящего эгоизма и потребительства, то можно войти в большую умму мусульман и обрести бесстрашие перед лицом смерти.
То, что писал Мухаммад, конечно, нонсенс с точки зрения обыденного разума, но если копнуть поглубже, это супер-откровение, это автоматическое письмо. Чтобы так творить и писать, надо открыться потоку подсознания.
Халед Мохи эд-Дин (марксист, соратник Насера) сказал мне в начале 70-х:
— Читай больше о Мухаммаде. Прочти Максима Родинсона о Мухаммаде. Это был великий сюрреалист, великий вдохновитель. Но его плохо поняли. История Мухаммада более свидетельствует о присутствии Бога среди нас, чем какая-либо другая… но его потомки… пришли к неверным выводам.
А что сказал об исламе Эмманюэль Тодд? Что исламская система семейной спайки ведет к рабству. Их «большая эндогамная семья» не дает развиться личности. Она уничтожает индивидуальность. И губит женщину.
Может быть, ислам слишком человечен и традиционен, потому и медлит с «прогрессом»?
Говорят, в исламских странах плохое отношение к женщинам. Не знаю. Вопрос спорный. Не менее важно — отношение к старикам и детям. С этим у них все в порядке. Посмотрите на отношение к детям и старикам в России. И в исламской Чечне.
Как бы они жили без веры, простые египтяне? Такая бедность, такая беспросветность. А они не душат друг друга и даже проявляют доброту сердца. Это — их ислам. Обиженных и угнетенных. Он очищает раздраженные сердца.
Они искренне полагают, что и другие должны перейти в их веру.
В каирском такси шофер, услышав, что я говорю по-арабски, спросил:
— Ты мусульманин?
— Нет, христианин.
— О, я надеюсь, ты обретешь истинную веру!
Но где-то в глубине моей души шевелился скепсис. Там жил маленький советский пионер, который не верил в религиозную пропаганду, в непорочное зачатие и черный камень Каабы. Он верил в пролетарский интернационализм, в жизнь «сейчас и здесь» и в темное, безбрежное пространство космоса. Переубедить этого пионера было очень трудно.
Рядом с пионером в душе советского хабира жил маленький картезианец. Он тоже сомневался. Не мог понять, что такое жизнь, что есть воплощение и развоплощение людей. Откуда берется «я», непонятно откуда взявшаяся точка зрения, и куда уходит? Он склонялся к мысли, что эта индивидуальность, эта точка наблюдения (назовем ее душой) прилеплена к физическому телу, а затем возвращается в свой резервуар. Такую же мысль высказал и Гитлер, кажется, Шпееру, сидя в берлинском бункере, готовясь к самоубийству.
Печальные мысли приходят в Европе. А Ближний Восток вселяет оптимизм! Теплый ветер, солнце.
Хочется сказать:
— Верую, потому что абсурдно и иррационально! Господи, спаси, сохрани и помилуй!
И мы продолжаем полет в пространстве, в звездной пыли, называемой жизнь.
О МНОГОЖЕНСТВЕ
(пансион «Дахаби», 28 марта 2010 г.)
71-й год, Наср-сити, вечер.
Русские офицеры прикалываются к Махмуду, пожилому владельцу кафе, где вечерами они пьют «Стеллу»:
— Махмуд, а сколько у тебя жен?
— Три, — невозмутимо отвечает Махмуд.
— А как ты их всех можешь удовлетворить?
Махмуд целует себе руки, маленький, пузатый:
— Всех жен удовлетворяю, слава Аллаху! В шестьдесят еще стоит. Как всегда помогают травка гыр-гыр, кока-кола, гибна бейда (брынза), фуль судани (арахис), вера в Аллаха и… кое-что еще.
Русские хабиры смеялись, а мне было не смешно. Почему бы и нет?
Что думал Мухаммад, когда вводил институт многоженства? Он думал об одиноких женщинах, о детях-сиротах, о нерастраченной энергии самцов.
Халед Мохи эд-Дин сказал мне когда-то:
— Запомни, дружок. Ислам был изначально религией освобождения, в том числе сексуального. Они хотели каждой женщине дать мужа, отсюда многоженство. Однако это было неправильно понято. Ислам — религия равенства и сексуального раскрепощения — превратился со временем в архаичную структуру, подавляющую секс.
В основе многоженства — идея свободной конкуренции: за секс надо сражаться! Нищему не достается женщина, он будет прозябать и мастурбировать. А человек удачливый сможет содержать нескольких жен и воспитывать многих детей.
Сдается, для России эта система актуальна: если ты пьяница и бездельник, нечего рожать детей, отягощенных генетически и материально. А если ты мужик нормальный, имей хоть двух-трех жен. Когда первая жена стареет, на подмогу приходит молодая. Это непростой психологический баланс: мужчина должен соблюдать принцип справедливости — не обижать вниманием ни одну из жен и детей.
В Каире я наблюдал, как дружно играют в саду дети от разных жен. Это было трогательно. Мамы сидели за вязаньем и весело болтали. Дети строили большую башню из кубиков. А отец умильно глядел на них с балкона.
