Дмитрий Добродеев - Каирский синдром
Шатаясь, они входят в лупанарий.
— Откуда у тебя столько денег? — икает Берстон.
— А мы, — машет рукой Хобсон, — мы тут все достаем на черном рынке. Меняем сигареты, чулки и шоколад. И денег хватает, даже остается. Скажу тебе — Каир — это рай. Тут девушки, любые услуги, турецкие бани, выпивка и многое другое. Я живу в Замалике на вилле. Единственный минус — мой дурак-начальник, полковник Роулинг, но это можно стерпеть.
Свист и крики нарастают. Омар, смуглый крестьянин в галабие, выводит на сцену ослика. Пританцовывая, на сцену выходит пышнотелая Самира. Говорят, она из племени язычников-огнепоклонников, и законы здешней морали ее не касаются. Самира снимает галабию и становится на четвереньки. Осла подводят к ней.
Солдаты свистят, хлопают в ладоши. Пьяный солдат залезает на сцену, пытается помочь ослу. Его стаскивают.
Хобсон шепчет:
— Мне пора, хочу найти хорошую каирскую шлюху. Пойдешь со мной?
— Нет, я останусь.
Хобсон выходит. Темная ночь. Луна бросает свет на обшарпанные бардачки, на пьяных британских солдат. Он курит, ждет такси, смотрит на большую бледную луну.
Наконец подъезжает залатанный старый «Форд». В нем — кривой небритый водитель.
— Знаешь, где тут заведение поприличнее?
Шофер кивает.
Едут долго. Дорога не освещена, и кажется, что хибары никогда не кончатся.
Их путешествие заканчивается за Каиром. Домов нет, только пустыня.
Шофер выключает мотор, свистит. Из придорожного кустарника выходят подозрительные типы.
Хобсон не понимает в чем дело. Он даже не сопротивляется, когда его бьют дубинкой по голове и волокут в пустыню. Там у него выгребают все из карманов и, еще живого, зарывают.
МЕРТВЫЙ ГОРОД
(Каир, 26 марта 2010 г.)
«Иногда я поднимаюсь на террасу моего дома в коптском квартале, чтобы увидеть первые лучи солнца: они озаряют долину Гелиополиса и склоны Мукаттама, под которым располагается Мертвый город. Это прекрасное зрелище, когда заря понемногу окрашивает купола мечетей и изящные арки могил последних трех халифов, а также султанов, которые правили Египтом с 1000 года».
Так писал Жерар де Нерваль, путешествуя по Египту в 1843 году.
Мертвый город — старое мусульманское кладбище на северной окраине Каира. В 71-м я каждый день проезжал мимо, по пути на Мукаттам, и наслышался про него. Что это — безумное, страшное место, где на могилах роется городская беднота, где рыщут бездомные собаки и витает дух усопших. Так ни разу и не решился заехать. А сегодня, когда ехал на такси из Замалика в Гелиополис, предложил шоферу срезать дорогу через Мертвый город.
Это место меня удивило — спокойным, почти ухоженным видом. После страшных хибар в бедных каирских кварталах Мертвый город выглядел вполне прилично. Настоящие аллеи, семейные участки, огороженные каменными заборами… Внутри стоят нормальные арабские дома, в них — гробницы. Во двориках — часовни, башенки для духов. Есть даже настоящие мечети и мавзолеи.
По пятницам родственники приходят на могилы и устраивают пикники.
Хоронят здесь давно — со времен фатимидских халифов.
Не менее шести соток занимает густо заросший участок Даулята Эфенди Мостафы Рияд Паши — богатого негоцианта эпохи хедива Исмаила. Его покой охраняет детина с мушкетом.
Столетиями в Мертвом городе хоронили зажиточных египтян. Однако в последние годы здесь поселились десятки, если не сотни тысяч — бездомных. И выгнать их невозможно. Они сушат на надгробиях белье и сооружают голубятни — себе и соседям на прокорм. Повсюду ходят курицы, деды в галабиях сидят на корточках и пьют кофе.
Заглянул в один дворик: кривая старуха в тюрбане курила кальян, возлежа на погребальной плите. Подмигнула мне единственным глазом.
Сунулся в другой: подростки гоняли шары на новеньком суконном столе, настоящем. Помахали мне киями.
На перекрестке торговец продавал арбузы. Я вылез из машины, взял один и спросил сколько стоит. Он заломил астрономическую цену — около десяти долларов.
Я выругался:
— Яхраб бейтак! Кус уммак! (разграбь твой дом, мать твою так!) Я же — хабир русий. Мы за тебя, блин, проливали кровь. А ты…
Шофер пришел ко мне на помощь, обозвал торговца бандитом и бросил арбуз на землю. Арбуз раскололся, и цвет его мне не понравился.
Мальчишки с любопытством наблюдали: почему пожилой иностранец ругается на местной мове?
А мне было весело.
Мы покинули Мертвый город. Я был приятно удивлен, как здесь спокойно и семейственно. Ухоженные надгробия, играют дети, курят кальяны старики. Извечный египетский оптимизм. И синее небо, где зависли грифы.
Даже здесь жизнь не так страшна, как в наших российских спальных районах, где загажены подъезды, курит во дворах шпана и разносятся пьяные крики. Откуда в России чувство безысходности? Наверное, дело не в бедности, а в климате и психологии.
ЧЬЯ ВЕРА СИЛЬНЕЕ?
(Вади-Натрун, 27 марта 2010 г.)
Побывал в христианском местечке Вади-Натрун, в монастыре Дейр эс-Сурьяни. Коптские монахи в чепчиках. Прихожане оставляют обувь перед церковью. Почти никто не крестится. Женщины подвывают и улюлюкают по-арабски. Молятся лицом к Востоку.
Это монастыри III–IV веков, на пять веков старше Клюни и древнейших европейских аббатств. Здесь можно увидеть истинное восточное христианство, без сложных ритуалов и церковной иерархии. Без напыщенных проповедей и буржуазных подарков на Рождество. Таким оно было, пока европеец не вошел в церковь в сапогах.
Египетские христиане смиреннее и проще. Они не задают лишних вопросов.
Лишь посетив старые коптские монастыри в Вади-Натруне, можно понять изначальное христианство. Это добрая восточная религия. Чуть ближе к ним — православные, намного дальше — католики, и совсем далеко от изначальной идеи христианства — протестанты. Отдаление от первоначального духа — укрепление люциферического начала, звериного индивидуализма западного образца. Протестантизм американского же разлива — де-факто возврат к Ветхому завету. Это они и сами не скрывают.
Первоначальное христианство, каким оно предстает в Вади-Натруне, внешне очень похоже на ислам. Те же округлые шапочки храмов, та же обувь, оставленная у входа, простые беленые стены и восточные рулады женщин. Почти нет икон. Говорят, они сохранили обрезание.
Недавно смотрел фильм Мела Гибсона о страстях Христовых. В фильме говорили на арамейском. Зная арабский, понимал почти все. Поразил гортанный ближневосточный акцент. Это — другое христианство. В нем звучит чисто бедуинская патетика: это мироощущение возможно там, где скалы, звезды и блеянье одинокого барашка. Мы забыли, что христианство, как и ислам, вышло из пустыни, из Востока.
