Павел Скоропадский - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918
— Да, верно-то верно, но все-таки…
Несмотря на всю нелогичность заявления Сафонова, мне и самому трудно было ослушаться данного мне приказания, хотя бы такого господина, как Крыленко, но все же главноверха, настолько у нас, военных, привито чувство необходимости исполнения приказаний начальства. Помню, как трудно было мне решиться, но я все-таки стоял на своем, понимая, что, идя на фронт, я ничего не сделаю и окончательно сведу корпус на нет, а тут я могу принести реальную пользу. Я немедленно позвал украинского комиссара и, рассказавши ему задачу, спросил его, может ли он мне помочь вытянуть мой корпус на Казатин. Он согласился с восторгом и поступил в мое распоряжение. Это был прекрасный человек по фамилии Шоппа, энергичный, преданный делу до самозабвения, чрезвычайно находчивый, ярый украинец в хорошем смысле и ненавидевший большевиков, он мне был очень полезен. С места он дал распоряжение по линии, паровоз в моем вагоне перецепили на другую сторону. Из предосторожности, я свой корпусный комитет, чтобы он не мешал мне, посадил во второй штабной поезд.
Погрузил всех и все, что мне в то время не было нужно, и отправил их, не меняя маршрут, на фронт. Сделал это я, так как боялся, чтобы комитет не пересилил и не начал бы агитировать, чтобы мы шли в самый Киев, а не останавливались в Казатине. В то время мой хороший председатель корпусного комитета ушел, а его заменил какой-то безвольный, глупый прапорщик, по фамилии Головинский, который являлся игрушкою в руках всяких демагогов.
И вот, на следующий день, 23-го ноября, мы начали прорываться на восток. Тут ко мне посыпались телеграммы самого убийственного свойства от Крыленко и его сподвижников. Меня он предавал революционному трибуналу, отрешал от должности, чуть-ли не предавал публичной анафеме. Бедный Сафонов ужасно волновался, все меня спрашивал: «Что с нами будет?» Стогову, очень приличному человеку и хорошему генералу, я посылал донесения в самой корректной форме, он молчал, видимо, не зная, что ему со мной делать.
Одновременно с этим я послал телеграмму в Киев Украинскому Войсковому Секретариату, в которой, указав на ту задачу, которую я взял на себя, просил их сговориться со Стоговым, чтобы я был передан в распоряжение Секретариата для защиты Киева. Но ответа не получил. С величайшими затруднениями, с остановками по несколько суток на маленьких станциях, с продолжающимися проклятиями Крыленко, я, наконец, через 8 суток добрался до Казатипа, прочно его занял, и тут только получил телеграмму от Петлюры, что я передан в распоряжение Генерального Украинского Секретариата и что на меня возложена вся оборона правобережной Украины с подчинением всех частей (украинских и неукраинских), с передачею в мое распоряжение Сечевого Украинского Корпуса, выделенного из 6-го корпуса{81}.
Я немедленно занял всю линию от Гневани до Казатина частями 153-ей дивизии, а также линию Шепетовка — Вапнярка — Казатин. Очевидно, мое решение было правильное, и это мне удалось. Уже через два дня после того, как я занял Казатин, из Жмеринки начал двигаться 2-ой Гвардейский корпус по направлению Киева, 4-го или 5-го декабря тронулись два эшелона Волынского полка, чистейшей воды большевики. Я двинул навстречу им Стрелковый Украинский дивизион и команды добровольцев железнодорожников, и в ту же ночь в балке, невдалеке от Винницы, волынцы были захвачены врасплох, обезоружены, немедленно посажены в поезда и направлены на север, в Великороссию. Части, находящиеся в тылу и оказавшиеся большевистскими, были также обезоружены. В Казатине комиссар, очень энергичный и стремящийся к порядку человек, просил меня избавить его от кавалергардов, которые вместо того, чтобы охранять станцию, грабили ее. По произведенному мною подсчету выяснилось, что они в течение месяца присвоили себе всякого добра более чем на 300000 рублей. Как мне ни было тяжело, прослужив свою молодость в Кавалергардском полку{82}, я приказал два казатинских эскадрона расформировать и водворить их на север.
Эшелоны Кексгольмского полка, кажется, подверглись той же самой участи. Вообще, я без всякого преувеличения могу сказать, что если большевики появились в Киеве лишь 21-го января 1918 года, а не в ноябре, то причиною тому мой Корпус, который занял указанные выше железные дороги и решительно противился появлению вооруженных частей большевистского направления на этой линии.
Чем больше я живу, тем более убеждаюсь в том, насколько оценка деятельности различных лиц начальством и общественным мнением несправедлива. Я наблюдал это явление и по отношению к другим, и на себе испытал не раз. Хотя бы по отношению к себе: и в мирное время, и особенно за время, проведенное мною в войсках, я часто получал отличия, меня хвалили за дела, которым я лично не придавал никакого значения, в то время как за действительно удачные решения, где требовалось и присутствие духа, и сметливость, а главное, где это удачное решение помогло общему делу, мне не только не говорили спасибо, по бывали даже случаи, когда давали выговоры. Я совершенно не хочу сказать, что я считаю себя обиженным, обойденным похвалою начальства или общественного мнения, наоборот, в этом отношении, без всякого желания рисоваться своими добродетелями, я утверждаю, что слишком награжден и орденами, и похвалами, но я просто констатирую факт, что награды, будь то начальство, дающее ордена, или общественное мнение, воспевающее в прессе всевозможные панегирики данному лицу, далеко не есть докательство, что имевшего это лицо действительно отличилось или что подвиг, совершенный им, наиболее заслуживает похвалы из всей той работы, которую он совершил на пользу обществу или Родины. За мою жизнь было несколько таких случаев. Хотя бы один эпизод на Дубиссе в 1915-ом году, во время командования 3-ей дивизией{83}. Положение было очень трудное, мои части, стоя на фланге общего боевого порядка корпуса, дрогнули. Я перешел с одним полком в контратаку, некоторые части примкнули ко мне, и я восстановил порядок и перешел в наступление. Дело было не крупное, по все же начавшееся беспорядочное отступление могло грозить гибелью не только моим войскам, но и крупным частям пехоты, на фланге которой я стоял. Покойник Орановский{84} и еще начальник штаба Залесский, оба, чтобы там ни говорили, все же выдающиеся генералы, не только спасибо не сказали, но еще вечером за какие-то пустяки я получил от них выговор. Так бывало часто. То же самое и в данном случае: не прими я быстрого решения, 2-ой Гвардейский корпус оказался бы в Киеве еще в ноябре. Настроение же у него, под командой знаменитой Бош, было далеко не из миролюбивых, а, между прочим, мне пришлось потом не раз за эти мои действия от некоторых лиц слышать критику.
