Павел Скоропадский - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918
Заменил его полковник, впоследствии генерал, Сафонов, очень симпатичный, толстый добряк. Его большинство офицеров в штабе очень полюбило. Я с ним жил хорошо. Он терпеть не мог комитетов, и потому псе сношения с ними остались на мне. В нем был только один очень крупный недостаток: он очень легко при мало-мальски сложной обстановке терялся, по для меня в этой мирной обстановке это не являлось опасным. Я не решаюсь сказать это с полным убеждением, по мне кажется, что бедный Сафонов погиб из-за этого своего недостатка. Он всегда слепо исполнял все мои распоряжения, и мне очень было жалко, сдавая корпус, расставаться с таким честным, добросовестным работником.
Насколько, с одной стороны, разрасталась пропаганда не идти на фронт, настолько же с другой — беспорядки в частях усиливались. Они были далеко не всеобщие, мне вполне ясно было, что зло не в солдатах, а в окрестном населении, которое их подбивало. Бывали случаи, когда части не поддавались уговорам местных жителей, по все же в общем картина была отвратительна.
Как известно, в ноябре Керенский пал, в Петрограде водворился большевизм. Хотя у нас на фронте он сразу не прививался, тем не менее все элементы беспорядка сильно подняли голову. Я был в несколько лучших условиях, благодаря командованию Украинским Корпусом, но в других корпусах творилось нечто ужасное. В защиту своих украинцев скажу, что те же прапорщики, которые испортили мне немало крови, определенно стали против большевизма, скорее против большевизма российского, потому что те беспорядки, которые у меня в корпусе происходили, мало чем отличались от вакханалии, которые захват или всю Россию.
В начале второй половины ноября было окончательно приказано выступить корпусу. В полках начались митинги, по на погрузку пошли. Первоначально стали грузиться части 104-ой дивизии. Но тут произошло следующее: некоторые эшелоны входили в соглашение с украинскими железнодорожными комиссарами и направлялись не в сторону фронта, а в Киев. Таким образом были направлены два полка, причем, кто давал распоряжения по дорогам о пропуске этих эшелонов, несмотря на расследование, произведенное штабом фронта, не выяснилось. Штабу моему приказано было двинуться с последними полками, отбывающими из Меджибужья прямо на фронт.
В местечке все было настроено уже более или менее большевистски. Когда мы прибыли туда около 15-го ноября ночью, слышу, стрельба, крики, бешеная скачка. Оказывается, погром, устроенный украинцами. Но слава Богу, силами штабной команды и некоторых частей инженерного полка, расположенного в самом Меджибужье, удалось его прекратить без кровопролития, хотя все еврейские лавки были разгромлены. У меня, на счастье, сохранилась дивизионная унтер-офицерская школа, унтер-офицеры которой были вполне дисциплинированными, и я мог решительно подавлять вспышки таких безобразий. Но этот разгром Меджибужья, в связи с переходом власти к большевикам, был ярым показателем окончательно ухудшившегося положения.
В это время я начал получать телеграммы с распоряжениями Крыленко{78}. Главнокомандующий Володченко ушел, его место временно занял генерал Стогов{79}. 22-го я со штабом поехал грузиться. Помню то отвратительное душевное состояние, которое мною овладело в этот день. Я понимал, что корпус мой, теперь разрозненный, затертый между другими частями, на фронте окончательно будет распропагандирован. Фронта, собственно говоря, в это время уже не было: окопы все были брошены, все дерево уже давно вытаскивалось оттуда на — топливо. Были лишь части, скорее сборища солдат и офицеров, которые стояли в ближайших от фронта деревушках и занимались митингами. Положение начальства было самое дикое, да оно почти всюду отставлялось комитетами и заменялось всякими проходимцами. Мне рисовалась отвратительная картина того ближайшего будущего, которое предстояло пережить. По приезде на станцию Деражпя я узнал, что 2-ой Гвардейский корпус, пройдя с фронта, как я уже выше говорил, Подольскую губернию под предводительством агитаторши Бош{80}, весь сосредоточился у Жмеринки и что ходят слухи о том, что он собирается идти на Киев.
Я невольно призадумался над создавшимся положением, когда даже некому стало защищать Киев от большевиков, и пришел к решению, что я к Крыленко на фронт не пойду, а двинусь энергично на Киев с тем, чтобы быть в состоянии преградить доступ 2-му Гвардейскому корпусу в город.
Решение это мне далось нелегко. Мы с начальником штаба, генералом Сафоновым, гуляли по платформе. Поезд уже был подан, ждали лишь его отправки. Я заявил Сафонову, что я корпус не веду на фронт, а решил пробиться на Казатин, Вапнярку, тем самым я не дам 2-му корпусу разгромить Киев. Сафонов, очень дисциплинированный генерал, мне говорит: «Но как же, ваше превосходительство, мы же получили определенное приказание от главноверха?»
— Да Вы, Яков Васильевич, бросьте, подумайте, кто теперь главноверх!
— Да, верно-то верно, но все-таки…
Несмотря на всю нелогичность заявления Сафонова, мне и самому трудно было ослушаться данного мне приказания, хотя бы такого господина, как Крыленко, но все же главноверха, настолько у нас, военных, привито чувство необходимости исполнения приказаний начальства. Помню, как трудно было мне решиться, но я все-таки стоял на своем, понимая, что, идя на фронт, я ничего не сделаю и окончательно сведу корпус на нет, а тут я могу принести реальную пользу. Я немедленно позвал украинского комиссара и, рассказавши ему задачу, спросил его, может ли он мне помочь вытянуть мой корпус на Казатин. Он согласился с восторгом и поступил в мое распоряжение. Это был прекрасный человек по фамилии Шоппа, энергичный, преданный делу до самозабвения, чрезвычайно находчивый, ярый украинец в хорошем смысле и ненавидевший большевиков, он мне был очень полезен. С места он дал распоряжение по линии, паровоз в моем вагоне перецепили на другую сторону. Из предосторожности, я свой корпусный комитет, чтобы он не мешал мне, посадил во второй штабной поезд.
Погрузил всех и все, что мне в то время не было нужно, и отправил их, не меняя маршрут, на фронт. Сделал это я, так как боялся, чтобы комитет не пересилил и не начал бы агитировать, чтобы мы шли в самый Киев, а не останавливались в Казатине. В то время мой хороший председатель корпусного комитета ушел, а его заменил какой-то безвольный, глупый прапорщик, по фамилии Головинский, который являлся игрушкою в руках всяких демагогов.
И вот, на следующий день, 23-го ноября, мы начали прорываться на восток. Тут ко мне посыпались телеграммы самого убийственного свойства от Крыленко и его сподвижников. Меня он предавал революционному трибуналу, отрешал от должности, чуть-ли не предавал публичной анафеме. Бедный Сафонов ужасно волновался, все меня спрашивал: «Что с нами будет?» Стогову, очень приличному человеку и хорошему генералу, я посылал донесения в самой корректной форме, он молчал, видимо, не зная, что ему со мной делать.
