Павел Скоропадский - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918
Я сообщил Полтавцу, что приглашен жить в Александрии у графини Браницкой, у которой, я полагал, мне отведут во флигеле где-нибудь скромное помещение и что, никого не повидавши, буду в состоянии скорее лечь спать. Каково же было мое удивление, когда, подкатив ко дворцу на автомобиле, высланном за мной графиней
Браницкой, мне сообщили, что дочь ее, княгиня Радзивилл, меня ждет. Войдя в зал, я был поражен тем парадным видом дам и мужчин, которых я там застал. Все дамы в полуоткрытых платьях с драгоценностями, мужчины во фраках и смокингах.
Оказывается, что они ждали моего приезда и мне устроили нечто вроде встречи. Я был очень смущен, во-первых, после трехнедельного пребывания во всяких вагонах с клопами я был грязей, как только можно быть грязным от таких путешествий, когда у нас даже умывальника не было в вагоне, а приходилось часто мыться на дворе; во-вторых, я прекрасно понимал, что вся эта встреча делалась не мне как определенной личности, а как человеку, от которого ожидали, что он их спасет, и что теперь, раз он приехал, можно быть как у Христа за пазухой. Последнее особенно меня смущало потому, что если части пока еще дрались с большевиками, это совершенно не означало, что, попав в Белую Церковь, они будут защищать имение графини Браницкой. Со мной были чрезвычайно любезны, и я продолжал чувствовать, что эта любезность была результатом того мнения, что во мне видели чуть ли не спасителя, который сохранит этим людям все их достояние. Я старался им объяснить, как они жестоко ошибаются, возлагая на меня такие большие надежды, что я настолько мало верю в этом отношении моим частям, что решил в Белую Церковь ввести как можно меньше войск, что у меня всего тут будут два батальона 1-го Украинского полка{87}, да и те я при первой возможности переведу куда-нибудь в другое место. Но убеждения эти мало действовали. Помню, что я даже советовал хозяевам уехать в более верное место. Но семья Радзивиллов не верила.
К каждому обеду и завтраку все являлись нарядные, все были веселы, довольны и верили, что ничего не произойдет, что все обойдется благополучно. Все это было весело и мило, но несколько напоминало мне пир во время чумы.
Я наладил свой штаб, связался юзом со всеми большими узлами. Это дало мне возможность несколько дней остаться в Белой Церкви. В это время я ближе подошел к казачьему вопросу и тогда же впервые убедился, насколько эта идея пользовалась сочувствием среди некоторых частей населения, и видел ходоков, приезжавших в Генеральную Казачью Раду из Полтавской, Екатеринославской и Херсонской губерний.
Полтавец организовал дело с теми скудными средствами, которые у него находились, довольно хорошо. Всего было тысяч 20, собранных с бору да с сосенки, плюс ничтожные по 50 коп. с казаков. На эти деньги содержались библиотека, целый небольшой штат агентов, кроме того, казачья сотня. Конечно, для нее приходилось прибегать к дополнительным средствам, главным образом помогала тр. Брапицкая, по думаю, что тут не обходилось без контрибуции, налагающихся на евреев, хотя определенных данных на это не имею.
Сотня эта мало имела смысла, но организация казаков, как я уже ранее указывал, имела в то время большое значение, поэтому я всячески налегал на то, чтобы на местах закладывались сотни, причем было обращено особое внимание на тот контингент, который туда записывался.
Через несколько дней, отдохнув в гостеприимной Александрии, я выехал снова на линию, или на внутренний свой фронт, как в то время называлась линия Шепеговка — Казатин — Вапнярка, которую обороняли мои части, взял с собою Полтавца и Зеленевского.
О последнем скажу несколько слов, так как он впоследствии своею близостью непосредственно ко мне сыграл некоторую роль в Киеве. Уже немолодой человек, умный, ловкий, чрезвычайно большой любитель выпить и хорошо поесть, сердечный помещик, прокутивший все свое состояние, много путешествовал, говорил на всех языках, большой лентяй, но за все свое пребывание около меня трогательно заботился обо мне. Я лично терпеть не могу все житейские мелочи и предпочитаю от удобств отказаться совершенно, лишь бы не думать о них и не заниматься их добыванием.
Зеленевский в этом отношении был для меня, как нянька.
Впервые я его увидел дежурным офицером на телефоне в штабе корпуса, где он страшно путал, я на него из-за этого обратил внимание. Мне сказали, что это интересный человек, и я с ним познакомился. Потом, не знаю как, он был прикомандирован к штабу и заведовал нашей столовой. Это дело оказалось его настоящим призванием. Он в самых сложных условиях умудрялся кормить нас великолепно, затем уж так и пошло. Когда мне приходилось куда-нибудь отдаляться от штаба, тогда хозяйственную часть брал на себя Зеленевский. Потом уж он постоянно был со мной. Со времени моего гетманства был моим ад'ютантом и проявлял ко мне в трудные минуты много сердечности.
Итак, я с Полтавцем и Зеленевским 18-го декабря 1917 года снова пустился в скитания по линиям. Части, в большинстве случаев, жили в отвратительных условиях, в сильную зимнюю стужу они находились в истопленных вагонах. Как я пи хлопотал, по решительно ничего не мог добиться из Киева. Мне это даже показалось подозрительным: не желает ли Секретариат, видя мои успехи, добиться того, чтобы у меня Корпус при таких условиях начал бы безобразничать. И, действительно, в то мое посещение частей я заметил уже совершенно другое настроение. Пошли снова комитетские заседания, люди уже находили, что пора ехать в Киев, или другое какое-либо место, отдыхать. Начальники дивизий и командиры полков проявляли настроение далеко не бодрое, чуя, что все снова пойдет по-старому, как в Меджибужье.
Между тем большевистское правительство объявило поход на Украину{88}. В то время, как я командовал войсками на правобережной Украине, вся левобережная оборона была поручена полковнику Капкану.
На Украину производился нажим с обеих сторон. Видя, что условия, в которых живут мои части, плохи и что в зависимости от этого и их душевное настроение заметно ухудшается, я решил воспользоваться вольными казаками и разослать грамоту в Звенигородский и Бердичевский уезды. В ней я объявил добровольный призыв казаков.
Они меня интересовали как помощь, а кроме того, я очень хотел в действительности видеть, что они из себя представляют как элемент боевой и что за политическая у них фигура.
Действительно, через несколько дней они откликнулись на мой призыв, и несколько сотен явилось из Звенигородки в Винницу, куда я их направил для прикомандирования к 610-му полку. Как элемент боевой они оказались хорошими, по во главе, кажется, Смелянской сотни находилася темнейшей воды личность, некто Водяной{89}, чрезвычайно энергичный, но безусловно нечестный человек. Вообще, я убедился, что из казачества только тогда, может, что-нибудь выйдет, когда во главе будет не выборное, а поставленное мною начальство. В этом направлении я и повел дело. Только в Виннице я знал о той колоссальной агитации, которую старались вести большевики 2-го Гвардейского корпуса среди моих частей. Я послал тогда телеграммы в Киев и во все украинские национальные общества, просил их прислать мне людей, которые могли бы вести коптрагитацию, по Киев остался глух к моим просьбам. Тогда я решил лично съездить в Киев.
