Борис Леонов - История советской литературы. Воспоминания современника
— Ничего, — отозвался Георгий Максимилианович. — Пойдем к товарищу Сталину вместе. Вы и доложите о выдвинутых соискателях, а я вас поддержу…
В кабинете Сталина оказались Молотов и Каганович.
Маленков сообщил Сталину о готовности списка кандидатов на очередные премии и о том, что ни Фадеева, ни Суркова в Москве нет.
— А кто же докладывать будет? — спросил Сталин.
— Вот Лебедев Николай Алексеевич, ученый секретарь.
Наступила пауза.
Сталин прошелся вдоль стола. Вернулся к вошедшим Маленкову и Лебедеву. Постоял. И неожиданно спросил:
— Маленков, почему погибла римская империя?
Георгий Максимилианович после непродолжительного молчания ответил:
— Не знаю, товарищ Сталин.
Тот повернулся к сидящим за столом Молотову и Кагановичу.
— Молотов, почему погибла Римская империя?
— Не знаю, тут же отозвался Вячеслав Михайлович.
— Лазарь, может быть, ты знаешь, почему погибла Римская империя?
Когда и тот заявил, что не ведает об этом, Сталин сказал:.
— Римская империя погибла потому, что ею начали управлять ученые секретари… Докладывай, Маленков!..
128
Агния Львовна Барто, которую знают многие и многие поколения россиян, прошедшие «классы» доброты и юмора в самом раннем детстве, на ее стихотворных уроках, любила рассказывать разные истории розыгрыша известного телерассказчика и исследователя творчества Лермонотова Ираклия Лаурсабовича Андронникова.
Вот одна из ее историй.
В 1964 году страна готовилась отметить 150– летний юбилей Михаила Юрьевича Лермонотова. Естественно, что Ираклий Андронников был задействован в подготовке торжества, став членом лермонтовского комитета, созданного для проведения этих торжеств.
И вот Агния Львовна позвонила Андронникову и старушеским голосом сказала:
— Вы уж извините меня… Я… старая пенсионерка… Прошу у вас помощи… Помогите мне улучшить жилищные условия. В связи с юбилеем Лермонтова… Я его родственница…
— Родственница? — воодушевился Андронников. — И по какой же линии?
— По линии тети, — отвечает Барто, зная, что у Михаила Юрьевича действительно были тетки.
— А какое колено? — допытывается Андронников.
— Четвертое.
— А вы не ошибаетесь?
— У меня есть доказательства… У меня есть письма и стихи… В сундуке хранятся.
— Тогда разрешите мне зайти к вам прямо сейчас, — взволнованно предлагает Андронников.
— Сейчас уже поздно… Десятый час. Мы с сестрой рано ложимся спать… Сестра еще старше меня.
— Тогда завтра с утра я буду у вас.
— Нет. Завтра утром нас с сестрой повезут в баню… Вы, пожалуйста, заходите после двух.
— Спасибо… Непременно буду после двух. Только, — тут же он предупреждает, — до моего прихода вы никому из членов нашего комитета больше не звоните.
— Зачем же? — успокаивает Андронникова Агния Львовна. — Запишите адрес. Лаврушенский переулок, семнадцать…
Андронников не сразу понимает, что это дом писателей. А когда Барто назвала себя, наступила длительная пауза. И слова:
— Это жестоко!
А через несколько секунд Андронников заразительно хохочет:
— Как же я попался! Нет, это грандиозно…
129
Однажды я оказался членом какой-то комиссии, проверявшей работу Дома литераторов. На определенный час такого-то числа была назначена встреча членов комиссии в кабинете директора Дома литераторов Филиппова Бориса Михайловича.
Так вышло, что пришел я на эту встречу раньше положенного часа. Секретарь деликатно сообщила, что хозяин кабинета вышел и попросила его подождать. Тут же предложила угостить чаем или кофе.
В этот момент в приемной появился Борис Михайлович.
Низенький, плотный, с гладко причесанными волосами. Поздоровался и пригласил пройти в кабинет.
— Вы уж извините, — сказал я, закрывая дверь, — что заявился раньше назначенного срока.
— Это даже хорошо, — радушно улыбнулся хозяин кабинета. — А мы сейчас попросим секретаря приготовить нам чайку с лимончиком…
Постепенно разговорились.
Я поведал ему об очередных вступительных экзаменах в институт кинематографии, где я был председателем предметной комиссии по языку и литературе. Вытащил записную книжку и попросил разрешения познакомить его с какими-то курьезами, выловленными в сочинениях вчерашних школьников.
И стал читать:
«Печорин долго добивался любви Бэлы и добился-таки, что нам, мужчинам, не всегда удается».
«Беднейшему крестьянству нечего было терять, и оно с удовольствием пошло в колхозы».
«Пушкин вращался в высшем свете и вращал там свою жену».
«Гоголь вывел образ дубинобриоголовой Коробочки».
«Тургенев показал женщину в более расширенном виде».
«Ленин распустил слух, что отечество в опасности».
«У Базарова язык был тупой, а потом заострился в спорах».
Борис Михайлович очень оживленно реагировал на мои цитаты. Затем выдвинул ящик стола, вытащил из него папку и сказал:
— А я вам тоже приведу «шедевры» подобных казусов. Но не из сочинений абитуриентов, а из лекции одного театроведа. Этими записями поделился со мной Григорий Маркович Ярон. Помните такого замечательного актера в Театре оперетты?! Так вот Григорий Маркович отличался помимо своей удивительной талантливости еще и тягой к знаниям. Он нередко посещал лекторий в клубе творческой интеллигенции.
И вот однажды после очередной лекции он ворвался ко мне в кабинет и страдальчески произнес: «Борис Михайлович, голубчик! Не могу молчать. Хочу поделиться перлами, которые я записывал во время лекции одного из ваших театральных теоретиков, которого вы пригласили для повышения нашего самообразования».
Он раскрыл тетрадь и начал читать. А потом я попросил у него листок с этими перлами. Вот они.
«Слово „театр“ есть синоним, который ничего не обозначает».
«В греческом театре были свои закономерности, были бездарности, которые приводили публику в досаду».
«Иркутская история» — это мелодрама, исторгающая слезы и прочие аксессуары».
«Якорная площадь» Штока — опасный предикат психологизма, близкий к психоложеству».
«Режиссер Плучек в своих постановках испытывает систему буржуазных отмычек».
— Ну и так далее, — Борис Михайлович закрыл папку. — Вы знаете, чем завершил Ярон свое «не могу молчать»? Он сказал, что все услышанное им напоминает одного дореволюционного рецензента об одной постановке: «Актеры играли дурно, несмотря на декорации…»
130
