Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Вставайте и пойдемте. Вас хотят спасти! Конь ваш готов!

Но мужественный молодой человек, пробужденный такими словами, отвечал, и опять по-немецки:

— Чего хотите вы от меня?

Кастаньос, узнав об этом новом испытании, опять сказал, что молодого человека надо отпустить, но его мнение не воздействовало на комиссию, которая хотела найти юношу виновным, но не могла и рычала от бешенства, не имея возможности обвинить его. Эти люди в борьбе за желание, которое не могло быть исполненным, уже переставали быть людьми. Это были те судьи, которые велели перепилить генерала Рене, бросить полковника Паветти в раскаленную печь, мучительно умертвить Франчески. А между тем испанцы — народ великий и прекрасный, это вне всякого сомнения. Но когда возбуждены страсти, именно потому, что природа их выкроена по мерке огромной, все, что зависит от нее, отличается такими же исполинскими размерами, как она сама. Любовь к отечеству и любовь к своим королям были двумя главными привязанностями испанцев, и они почитали своим долгом глядеть на них с особым обожанием, когда оба этих предмета были в опасности.

Явившись перед своими судьями, Лещинский сделал вид, что догадывается о своем положении только по тому, что происходило вокруг него, а не по тому, что говорили. Он спросил по-немецки, где переводчик. Переводчик вошел и допрос начался.

Прежде всего его спросили, зачем он ехал из Мадрида в Лиссабон. Он отвечал, показывая депеши русского посланника к адмиралу Сенявину и свой паспорт. Нет сомнения, что если бы он не встретил несчастным образом крестьянина, который объявил, что видел его в Мадриде, этих доказательств было бы довольно. Но уверения человека, с необыкновенной твердостью повторяющего свои слова — и очень естественно, потому что он говорил правду, — бросали на молодого поляка такую тень, что эти пристрастные люди могли почитать его шпионом, и тогда положение его делалось страшно. Однако он не сбился ни в одном ответе.

— Спросите у него, — сказал, наконец, глава комиссии, — любит ли он испанцев, если он не француз?

Переводчик передал вопрос.

— О, конечно! — отвечал Лещинский. — Я люблю испанский народ и уважаю прекрасный его характер. Я желал бы видеть его в дружбе с моим народом.

— Полковник! — сказал переводчик офицеру, возглавлявшему комиссию. — Пленный говорит, что он ненавидит нас за то, что мы ведем войну как настоящие разбойники; он презирает нас и жалеет только, что не может соединить весь народ в одном человеке, чтобы кончить единым ударом эту отвратительную войну.

Между тем как он говорил, глаза всех, составлявших судилище, внимательно следили за малейшим выражением лица пленника, чтобы видеть, какое действие произведут на него лживые слова переводчика. Но Лещинский был готов к любому испытанию и не поддался на новую провокацию.

— Господа! — сказал тогда Кастаньос, который находился при этом испытании, затеянном против его воли и чуждом лично ему. — Мне кажется, что этого молодого человека больше нельзя подозревать. Крестьянин, наверно, ошибся. Надобно возвратить свободу пленнику, и пусть он продолжает свой путь. Понимая опасности, какие беспрестанно окружают нас, он, надеюсь, извинит строгость, которую мы вынуждены были применить.

Лещинскому возвратили его оружие, его депеши, дали пропуск, и благородный молодой человек вышел, таким образом, с победой из самого серьезного испытания, какому только можно подвергнуть душу человеческую. Он приехал в Лиссабон, исполнил свое поручение и хотел снова возвратиться в Мадрид, но Жюно не позволил ему этого [210].

Я еще жила в Бургосе, когда в Испанию пришло известие о постановлении Сената, которым окончательно утверждалось присоединение римских владений к Франции. Я довольно часто видалась тогда с двумя или тремя почтенными испанцами. Один из них был, кажется, брат маркиза Вилла-Кампо, а другой — каноник соборной церкви; оба люди просвещенные, говорившие на многих языках с большой легкостью. Они были добрые испанцы, сокрушались над бедствиями своего отечества и очень хорошо понимали, что, будь в Испании благоразумные законы и такой государь, как, например, Наполеон, она опять сделалась бы страной времен Карла V и Изабеллы. Они не знали никакого изуверства, никакого фанатизма, однако они знали своих соотечественников. В тот день, когда в Испании было объявлено о сенатском постановлении, они пришли к Жюно спросить, справедливо ли оно. Мы получили «Монитор». Рим и римские области были превращены в два департамента, и всякая светская власть уничтожалась под владычеством Французской империи. Впрочем, как известно, папа мог избрать для себя резиденцию и оставить за собой один дворец в Риме и один в Париже.

Трудно описать, какое действие произвело это известие. Едва узнали о нем, как тысячи копий буллы об отлучении начали распространяться повсюду. Крошечные дети, едва умевшие лепетать, уже высказывали против нас ужасные ругательства. Кто не видел вблизи этого страшного противодействия, тот не может иметь верного понятия, какую ошибку совершил тогда император. Не знаю, в чем мог он упрекнуть папу. Я не возьму на себя этого исследования; но какова бы ни была ошибка папы, она несоразмерна с тем, что совершилось после. Испания сделалась могилою четырехсот тысяч французов единственно от той пагубной ошибки, что город Рим взяли во владение, а папу увезли как пленника. Тут главным было не изгнание Фердинанда VII, а отлучение, направленное против Наполеона и относившееся к каждому из его солдат.

Между тем мы одерживали большие победы в Испании, то есть, по информации «Монитора», брали города и области. Мы и в самом деле брали их, но что значило все это? Совершенно ничего для завоевания Испании, и последствия доказали, что это точно так. Мы брали города, это правда, но, сделавшись обладателями города, не могли прогуляться за городской стеною без того, чтобы не подвергнуться опасности плена. Мы могли завоевать Испанию, но покорить не смогли.

Вот небольшой анекдот, он показывает, до какой степени простиралась завоевательная воля императора в Испании и особенно то, как хотел он, чтобы это знали во Франции.

Он велел сказать генералу Сюше, что желает покорить все крепости Арагонии и Каталонии и передать их в повиновение королю Жозе. «Маршальский жезл ожидает его в Таррагоне», — сказал император.

Надобно здесь отдать справедливость памяти Сюше: он действовал в Испании превосходно.

Прежде всех была взята Лерида. Затем пали Тортоса, Мекиненса, Сагунто и, наконец, Таррагона. Узнав о взятии ее, император был так доволен, что велел написать статью о генерале Сюше и Таррагоне и поместить ее в газете «Империя». Статья была тотчас написана и удивила даже друзей Сюше. Брат генерала прочитал эту статью за завтраком поутру и, можно вообразить, как обрадовался, потому что всякий, кто, как и я, знал обоих братьев, помнит, что они любили друг друга и жили в редком согласии.

Перечитав ее, он видел похвалу, бесспорно заслуженную; но в ней присутствовали сравнения в таких выражениях, древних и новых, что это могло дать повод к насмешке. Он сел в кабриолет и отправился к Фуше, желая узнать автора статьи: там-то услышал он, от кого шла похвала, излишество которой смутило его, и был совершенно счастлив. Он обедал у министра финансов; там встретили его дружеский прием и поздравления, потому что герцог Гаэтский был чувствителен к славе отечества. Многие друзья окружили Габриэля Сюше, пожимали ему руку, приветствовали его.

Но между собеседниками был человек, который хоть и не страшился ничьей славы, однако не мог привыкнуть слушать похвалы чужим военным подвигам. Он был хмур и казался очень встревоженным. После обеда, когда переходили в гостиную, маршал Ней (а это был он) подошел к господину Сюше и сказал ему с неприкрытой резкостью:

— Поздравляю вас, милостивый государь! Подвиг превосходный, но статья еще лучше. Право, счастье иметь брата, который так воспевает вас.