Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Громко говорили во Франции о последствиях этого события, но воли императора не могло остановить ничто. Первое известие о союзе его получила я в Бургосе. В письме одного из моих друзей, который должен был знать все пружины, двигавшие в этом случае волю императора, мне представляли новый брак его как самое счастливое событие. В другом письме, исполненном предположений, говорили о том зле, какое мог произвести союз Наполеона с австрийской принцессой, потому что Наполеон, правда, был император французов, но он был также и генерал Бонапарт, победитель австрийских армий в более чем двадцати битвах: он заставил императорскую фамилию два раза удаляться из своей резиденции.

Наполеон не видел ничего. Он хотел утвердить свой союз с Севером, уже обеспеченный со стороны России, и спокойно продолжать пагубные действия на полуострове. Раз ступив на этот ложный путь, он, как можно было предвидеть, на всяком шагу приготовлял себе опасность рядом со славою.

Когда Мюрат находился в Мадриде, ему понадобилось послать депеши Жюно. Депеши были важны, а на всех дорогах к Лиссабону рыскали гверильясы, и везде были войска, составлявшие тогда армию Кастаньоса. Мюрат говорил о своем затруднении барону Строганову, посланнику российского двора в Испании, оставшемуся в Мадриде. Напомню, что Россия тогда была другом, а не только союзницей Франции. Барон Строганов отвечал великому герцогу Бергскому, что исполнить его желание очень легко.

— Адмирал Сенявин в лиссабонском порту, — сказал посланник. — Дайте мне самого смышленого из ваших польских уланов; я одену его в русский мундир, дам ему письма к адмиралу, вы передадите ему ваши депеши словесно, и после этого пусть берут его хоть двадцать раз на переезде в Лиссабоне! Инсургенты особенно желают добиться от нас нейтралитета и, конечно, не вздумают дать повода к разрыву.

Мюрат пришел в восторг от этого изобретения, в самом деле замысловатого. Он потребовал от командира поляков, кажется Красинского, чтобы тот дал ему молодого человека, смышленого и храброго. Это было обычное дело между польскими уланами, но тут потребовалось нечто больше обыкновенного. Так Мюрату привели молодого человека из польского корпуса, по имени Лещинский, ему было только восемнадцать лет.

Великий герцог Бергский пришел в волнение при виде человека столь молодого, который пускался на верную опасность, потому что, если бы его узнали, он мог сам предсказать свой жребий: смерть. Мюрат сам любил бросаться на смерть, не бледнея, но он не мог не заметить молодому Лещинскому, на какую опасность идет он. Молодой поляк усмехнулся.

— Прошу ваше императорское высочество отдать мне приказание, — отвечал он почтительно, — и я представлю верный отчет в том поручении, которым вы удостоите меня. Я благодарю ваше высочество за избрание меня из среды товарищей, потому что все они желали бы такой благосклонности.

Великий герцог дал ему наставление, барон Строганов вручил молодому поляку свои депеши к адмиралу Сенявину, и курьер отправился в Португалию.

Я уже сказала, что дорога туда была занята испанскими войсками. Два первых дня пути прошли довольно мирно; но на третий день, около полудня, испанские солдаты окружили Лещинского, сбили с лошади, обезоружили и привели к генералу, начальствовавшему собранными тут войсками: к счастью для нашего молодого человека, это был сам Кастаньос.

Однако к кому бы ни вели Лещинского на допрос, он понимал, что гибель неизбежна, если его признают французом. Поэтому он решил не произносить ни одного французского слова и говорить только по-русски или по-немецки, так как он хорошо знал и немецкий язык. Злобные, бешеные восклицания, с какими влекли его к Кастаньосу, наперед показывали ему жребий его. Кроме того, ужасное убийство генерала Рене, тоже ехавшего к Жюно и погибшего в страшных мучениях, случилось лишь за несколько недель перед тем.

— Кто вы? — спросил Кастаньос по-французски у молодого поляка.

Лещинский поглядел на него вопросительно и отвечал по-немецки:

— Я не понял.

Кастаньос понимал немецкий язык и говорил на нем. Но, вероятно, он не хотел далее играть роль в этом деле и позвал одного из офицеров своего штаба продолжать следствие. Молодой поляк отвечал то по-русски, то по-немецки, но ни разу не позволил себе произнести ни одного французского слова. Он мог, однако, прийти в смущение, потому что в комнате, довольно небольшой, его окружала толпа, жаждущая его крови: она со зверским нетерпением ждала, чтобы его признали виновным, то есть французом, чтобы сразу растерзать несчастного. Но озлобление увеличилось еще больше, когда один из адъютантов Кастаньоса ввел в комнату, где проводился допрос, крестьянина в темном камзоле, в высокой шляпе с красным пером. Офицер растолкал толпу и сказал крестьянину, поставив его перед молодым поляком:

— Вглядись хорошенько в этого человека и скажи, правда ли, что он немец или русский…

Крестьянин несколько мгновений внимательно глядел на поляка, и тут глаза его засверкали и загорелись ненавистью.

— Это француз! Француз! — закричал он и рассказал, что за несколько недель перед тем возил в Мадрид солому, потому что его, так же как и всех жителей одной с ним деревни, потребовали для доставки фуража в казармы столицы.

— Я помню этого человека, — продолжил крестьянин. — Это он получал от меня фураж и дал мне в том квитанцию. Я с час стоял подле него: как же не узнать мне молодца!

Он говорил правду!

Кастаньос понимал это, но он был противник благородный, великодушный и не убийствами хотел скрепить здание испанской свободы, которое воздвиглось бы прочное и прекрасное, если б такие люди, как он, Ла Романа, Палафокс и некоторые другие, управляли этим великим кораблем, увлекаемым в дрейф. Он понимал, что этот человек может быть и не русский, но его ужасало неистовство, какому предались бы, признав его французом. Кроме того, был повод сомневаться. Он предложил отпустить пленника в назначенный путь.

— Неужели вы хотите подвергнуть себя разрыву с Россией, которую мы умоляем сохранять нейтралитет?

— Нет, мы не хотим этого, — отвечали офицеры, — но дайте нам испытать пленника.

Лещинский понимал все, потому что он знал испанский язык. Его отвели и заперли в комнате, которая походила на тюрьму самых ужасных времен инквизиции.

Когда испанцы схватили молодого поляка, он был голоден, потому что не ел с самого вечера, и когда затворилась дверь его тюрьмы, он уже восемнадцать часов оставался без пищи. Конечно, он был мужествен, но умереть в восемнадцать лет — это слишком рано! Некоторое время боролся он с видениями, которые, как страшная фантасмагория, являлись перед ним; потом юность и усталость победили все, и он погрузился в глубокий сон, подобный смерти.

Около двух часов проспал он, когда дверь его темницы тихо отворилась, кто-то вошел в нее неслышными шагами, рукой закрывая свет зажженной лампады, склонился к постели пленника, и нежный, звучный серебристый голосок женщины произнес:

— Хотите поужинать?

Молодой поляк, вдруг пробужденный внезапным светом, прикосновением руки и словами молодой женщины, приподнялся на своем ложе и, приоткрыв глаза, сказал по-немецки:

— Чего вы хотите от меня?

— Сейчас же дайте этому человеку еды, — сказал Кастаньос, узнав результат первого испытания. — Оседлать его лошадь и отпустить его, пусть едет своим путем. Он не француз: кто может владеть собой до такой степени?

Но Кастаньос был не один. Правда, Лещинскому дали поесть, но не оседлали его лошади, и он остался в своей тюрьме до утра. На рассвете привели его на место казни, где все еще лежали трупы французов, ужасно убитых крестьянами Трухильо, и продержали там целый день. К вечеру Лещинский почти с радостью возвратился в тюрьму и вскоре заснул крепким сном, потому что природа и молодость вознаграждали его за все, что он претерпевал. И опять среди самого глубокого сна, среди спокойствия, подобного смерти, когда разнежилось все тело, дверь тихо отворилась, и тот же нежный голос произнес: