Антология - Есенин глазами женщин
Ну, а враги? В те дни реальным представляется один: поэт-имажинист Александр Кусиков, с которым Есенин уже не в первый месяц в ссоре.
Странная была эта ссора. Обоих окружали общие тому и другому друзья (или, вернее сказать, – товарищи). А вот ни один не берется их помирить – даром что этого требуют интересы группы. И никто не помнит, с чего пошла ссора. Кто знает, может, нарочно ее распаляют себе на потеху? Но такому мне по самой моей природе было бы трудно поверить. Я решила их помирить. И помирила.
Это было сделано так. Спрашиваю Кусикова, в чем причина ссоры. Сандро уверяет, что причины нет. Ему самому невдомек. Просто Есенину что-то почудилось, чего и не было. Только эти общие слова, ничего вразумительного я не услышала.
– Помириться, – спрашиваю, – хотите?
Сандро ответил, что был бы только рад, но что это «едва ли возможно».
(Решаю мысленно: «Для упрямца и впрямь невозможно».)
А Сергей? Что он расскажет о причине ссоры?
Ответ самый неожиданный:
– Я знаю: Кусиков хочет меня убить. Да-да-да! Хочет убить!
Это есенинское «да-да-да!» звучит совсем особенно. Я еще в те дни пробовала воспроизвести, но не давалось. Звучало вроде бы так: все три «Д» очень твердые, как бы с усиленной взрывностью звука; «А» в первом «да» – обычное краткое «А», как, например, в первом слоге слова «давай». Но во втором «да» гласный звук беглый, сильно редуцированный (как второе «А» в слове «лава»); в третьем «да» – нормальное ударное «А».
Я частенько слышу у Есенина это его «да-да-да!», когда он хочет мне что-нибудь внушить, иной раз сам не слишком веря внушаемому. Словно бы не другому внушает, а себе.
– Да-да-да! – повторил он еще раз. – Хочет убить!
Я, однако же, не поддаюсь: слишком уверена, что дикая мысль, будто Сандро хочет убить его, Есенина, не просто выдумка, не какая-нибудь «друзей клевета ядовитая»: она порождена болезненным самовнушением и ничем другим.
Я и сегодня не понимаю, как мне удалось так легко – и полностью – разубедить Сергея в его нелепом, крепко внедрившемся подозрении. Думаю, помогла его собственная, загнанная в глубь сознания жажда примирения. Или вера в мою безоговорочную преданность?
Я, кстати, и Есенину, и Кусикову дала понять, что «враг» сам спит и видит помириться – но не хочет сделать первый шаг. И тому, и другому сказала: «Кто из вас умней, тот первый протянет руку вчерашнему врагу…»
Сцену их примирения я не видела. Мне было рассказано, что «враги» одновременно протянули друг другу руки.
Воображаемую обиду простить не трудно. Другое дело – обида, наносимая намеренно, обдуманно. Такую Есенин не прощал.
Лима Савахвани
Разговор этот шел у нас в моей комнате в Хлебном – в апреле или мае двадцатого года.
– Кстати, – говорю я, – мне давно хотелось у вас спросить: кто такой «Лима Савахвани»?
– То есть как это «кто»? – вскинулся Сергей. – Это же… Но вам стыдно не понять. Ведь это по-еврейски.
– По-древнееврейски, что ли? Ну, девочек древнееврейскому не очень-то учили. Хотя мне как раз повезло. Я знакомилась в подлиннике с Ветхим Заветом… Прочла все «Пятикнижие», «Пророков», «Книги царств»… Да и Бялика кое-что. И все же мне невдомек.
Есенин поясняет:
– Это слова Иисуса. На кресте. Перед самым концом. «Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня?»
Я призадумалась. Мысленно перевела на язык Библии – с учетом более научного «испанского» произношения (меня-то учили «немецкому»).
– Должно бы звучать так: «Эли́, эли́, лама савахвани́». Если в глубокой древности… А как в первом веке, при Христе, не знаю… Может, и по-вашему.
Есенин:
– Но мне запомнилось именно так: «Лима савахва́ни».
Я соображаю, что до русских легенда о Христе (как тогда говорилось) должна была дойти через греческий перевод: что в слове «савахвани» звучало не взрывное «т», а межзубный спирант, – и смилостивилась:
– Можете поставить не «т», а бывшую фиту. Вот когда пожалеешь, что она, голубушка, изгнана вместе с ятем да ижицей! Но вы на меня одну не полагайтесь – тут нужен хороший знаток. Библия, – поясняю, – писалась веками. В первом веке Иудея говорила, кажется, на арамейском. Но как раз в Галилее сохранялся древнееврейский язык, а в быту ходил еще и греческий.
Почему-то Сергей не почел нужным объяснить мне, что никакой знаток тут не был нужен: предсмертные слова Христа приводятся – в русском начертании – Евангелием от Матфея. Или и сам не знал?
– Хорошо, поставите, скажем, «ф», но главная-то беда в ударениях! Они все на конце – кроме «лима». Очень жаль, такие чудные строки!
Пожалуй, надо пояснить: этим двустишием заканчивается стихотворение «Проплясал, проплакал дождь весенний». В первой публикации (да и позже!) печаталось так: «Или, Или, Лима Савахвани» – почему я и подумала, что два последних слова – чье-то имя.
Сегодня я знаю: ударения и впрямь на конце. Вся фраза дана на арамейском – значит, правильно именно «лима», а не «лама». Любопытно, что Георгий Шенгели – явно в пику Есенину – вставил эти слова, но уже с правильными ударениями, в одно из своих стихотворений. А Есенин в ближайшей публикации – в «Преображении», 1921, – учтя мое замечание, использовал так-таки «бывшую фиту» (своя рука владыка!). Но почему-то в четырехтомнике (издание 1926 и 1927) снова возникло: «Или, Или, Лима Савахвани!». Что это – редакционная небрежность? Но мне подумалось: может быть, Есенин в таком прочтении услышал эти слова еще в детстве – от деревенского ли попика, от деда ли Титова? И они стали ему душевно дороги; и что ему тогда все доводы словесников! У него своя правда – правда поэта.
Ну а редакторы с их консультантами – лингвистами или историками – в дальнейшем пусть учтут: если уж «Или! Или!», то не «лама», как мы читаем в пятитомнике и шеститомнике Сергея Есенина, а по-арамейски же: «лима».
Соперница
Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня черный взгляд поэтессы Кати Э. В нем такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно. Кажется, женщина рада бы убить меня взглядом! Но страх сразу оттеснила радостная мысль: ревность ее не напрасна, и у Сергея под «холодком» («я с холодком», – говорит он о себе) все же теплится ко мне живое чувство.
Мне двадцать, Кате, я думала, двадцать три. Она повыше меня, темные волосы и глаза, плакатно красивое, с правильными чертами лицо, полна, но статна. И на диво легкая и плавная походка. У такой павы отбить любимого, пожалуй, лестно для юной девчонки (по годам я не так уж юна – двадцать лет, но по опыту любовному еще совсем дитя).
Мы здороваемся. На смену убийственному взгляду – искусно наигранная не только любезная, но и вполне приветливая улыбка. (Учись, Надя: вот как можно и нужно владеть собой! А знали бы вы, Катенька, как вас подвело зеркало…)
