Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру
— Ну что?! Поползли сюда! Подняли вам шлагбаум. Ну-ну!
Возможно, им владело дурное настроение — книги не покупали, даже расходы на бензин не покрыть, — но высокомерно-обличительный тон, признаться, мне испортил вечер.
Многих в эмиграции ждала нелегкая судьба, и не мне их судить. Нередко, желая представить судьбу более удачливой, эмигранты подпускают дымовую завесу из высокомерия и спеси. А свободные сегодняшние границы, вскрывающие истинное положение вещей, они рассматривают как провал явочной квартиры…
В начале шестидесятых «общественно-социальное окружение» мне представлялось как дом с двумя лестницами, каждая из двух ступенек с площадкой. Дом — общая система ценностей, в основе которого лежит «прогрессивное учение», дискредитированное чиновничье-бюрократическим и национал-шовинистическим отклонениями. Одна лестница в доме вела вверх, ее, в плане идеологическом, представлял на первой ступени журнал «Юность», на площадке — журнал «Иностранная литература» и на верхней ступеньке — журнал «Новый мир», возглавляемый главным редактором Твардовским. Вторая лестница вела вниз. Первая ступенька — журнал «Молодая гвардия», площадка — журнал «Знамя», последняя ступенька — журнал «Октябрь», возглавляемый редактором Кочетовым. Дом сотрясал топот шагов по этим лестницам — одни карабкались вверх, другие сбегали вниз. Как известно, вверх идти тяжело, но почетно. Вниз — легко, гладко, без одышки, но особого почета не прибавлялось. Поэтому бег вниз нередко прикрывался кряхтением и стенаниями, словно ты карабкаешься вверх. Сам дом, казалось, стоит на прочном фундаменте, хотя «немногие эксперты» уверяли в полной трухлявости стен, а иные кивали на фундамент. Такие смельчаки вызывали уважение вперемежку со страхом перед всесильной охраной, заинтересованной в сохранности привычного дома. Но большинство относило себя к зрителям, что наблюдали со стороны за теми, кто топал по лестницам. Я тоже относил себя к зрителям, болея за тех, кто карабкался вверх…
Дней, когда почта доставляла очередной номер журнала «Юность», я ждал с тайным сладострастием, предвкушая наслаждение. Как всякое острое наслаждение, ритуал этот должна окружать тайна. А какая тайна может быть в квартире, где на двадцати восьми метрах проживало шесть человек: родители жены, их сын — пострел Данька, их дочь — моя жена Лена, их внучка — моя дочь Ириша и я сам, их зять? Но страсть не знает безвыходных ситуаций. Ближе к полуночи, когда утихала семейная суета и лишь теща что-то шила и кроила на кухне, я запирался в туалете, где под медитацию вечно неисправного сливного устройства предавался сладострастию. Свежий номер журнала имеет свою особую ауру, воздействие которой сродни первому свиданию. В те времена умами владела «новая» проза, получившая название «исповедальной». Читалась она с придыханием, с сердцебиением, с полным рабским подчинением авторской воле. Помню июньский номер «Юности» за шестьдесят первый год — «Звездный билет» Василия Аксенова, еще раньше его же «Коллеги». Писатели Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Юрий Пиляр… Почти в каждом номере журнала было что читать. Предвижу недоумение сурового литературоведа — а где школа мировой литературы? Где имена классиков? Неужели эта облегченная проза легла на алтарь вашего писательского труда? Именно так! То было время литературы, несущей хоть толику, но свежего воздуха. «Исповедальная» проза восполняла дефицит классической литературы в сознании людей. Проза «полуправды», романтической отвлеченности, когда казалось: еще немного, еще чуть-чуть — и воспрянет истина. Правители были не так глупы, допуская балансирование на грани и возложив эту миссию на журнал «Юность», ведущий тактический бой под встречным обстрелом журнала «Молодая гвардия». В то время как журнал «Новый мир», оснащенный артиллерией стратегического назначения, вел встречный бой с журналом «Октябрь». А вся интеллектуальная прослойка общества разделилась на два противоположных лагеря и, подобно футбольным болельщикам, следила за этими боями. Идеологический отдел ЦК выполнял роль судьи, явно подсуживая журналу «Октябрь» и приструнивая классных футболистов «Нового мира». Доставалось и «Юности», что, несомненно, шло на пользу этим двум журналам: повышались тиражи, а писатели, сотрудничавшие с ними, становились национальными героями. Славное было время, неповторимое. В наши дни национальными «героями» стали бандиты и эстрадные крикуны. Но это — другая тема…
На одном из заседаний ЛИТО Геннадий Самойлович Гор — он сменил приболевшего Слонимского — поинтересовался, пишет ли кто-нибудь роман. Или все увлечены малой и средней формой? Кое-кто признался, что пишет. Я тоже брякнул, что пишу, — зачем соврал, не знаю. Так, из бахвальства.
После заседания, направляясь к выходу извилистым полутемным коридором — обычно нас выпускали с черного хода опустевшего полуночного Дома книги, — я оказался рядом с Геннадием Самойловичем.
— Как называется ваш роман? — спросил Гор.
— «Гроссмейстерский балл», — ответил я, удивляясь сам себе. Столь необычное сочетание слов было услышано мной буквально этим утром по радио. Два гроссмейстерских балла являлись непременным условием получения звания гроссмейстера по шахматам.
— Хорошее название, — кивнул лобастой головой добряк Гор. — С загадкой и в то же время с манком. Но роман, вероятно, не о шахматистах?
— Роман… ну… Молодые инженеры, вчерашние студенты, мои коллеги, — врал я без энтузиазма…
В грохоте колес вагона метро я обкатывал в памяти название моего эфемерного романа. Ничего не стану выдумывать, буду писать все как есть. О том, что меня окружает на заводе, в подвале гостиницы Пулковской обсерватории: нищенская зарплата, неустроенность, экономические вопросы. Сердечные увлечения, которые с женитьбой обретают притягательность запретного плода. Любовь, измена, предательство дружбы… И об этом надо писать. В том же «исповедальном» ключе. Хватит мне потрошить свои пьесы, оставлю старика-тестя в покое. Да и сам отдохну от этих графиков в поисках точки пересечения зрительского интереса с замыслом драматурга. Все! Решено…
Так на перегоне метрополитена от станции «Невский проспект» до станции «Парк Победы» я определил свою дальнейшую судьбу.
— Папуля, ты проспал мой детский сад.
Продираю глаза, очумело смотрю на доченьку. Ирина стоит в своей кроватке, смуглые пальчики цепко оплели деревянный бортик. Черные большие глазенки лукаво плещутся на добром улыбчивом личике, длинная фланелевая рубашка, розовая в горошек, уже не прячет ножки — Ирише пошел четвертый годик…
