Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

С началом войны в шолоховском романе появляются ещё два украинца: повар Лисиченко и старшина Поприщенко. Лисиченко «был неуязвим в своём добродушном украинском спокойствии, словно железобетонный дот», при этом поначалу кажется, что он – не великого ума и вроде бы жуликоват. Поприщенко, «медлительный пожилой украинец» – несмотря на свою медлительность, не в меру говорлив.

Но повар, как выясняется, идёт на самые разные уловки, чтоб накормить личный состав – и это ему удаётся. А потом Лисиченко по личной инициативе идёт в бой, хотя мог оставаться при кухне, и погибает. А старшина Поприщенко неожиданно для всех произносит самые точные, самые нужные, самые прочувствованные слова над могилой лейтенанта Голощёкова.

Так Отечественная война, через кровь и муку, словно бы смела все прежние, многовековые этнические распри и обиды: всякий нёс свою жертву во имя общего Отечества, ложась иной раз в общую братскую могилу.

В канун очередного юбилейного празднования воссоединения Украины и России Шолохов в статье «Счастья тебе, украинский народ!» признавался: «Украинцы – сердечные, добрые, с искоркой природного юмора, с мягким и в то же время мужественным характером. Чувство моей любви к Украине ещё больше усиливается потому, что моя мать – украинка, простая крестьянка…»

Олесь Гончар вспоминал: Мария Петровна рассказывала ему, что Шолохов дома часто, хоть и в шутку, разговаривал с ней по-украински. А уж украинских песен знал великое множество и пел их проникновенно.

И здесь в очередной раз становилось понятным, что долгий и страшный бой между великороссами и малороссами, донцами и запорожцами, иногородними и повстанцами, красными тавричанами и украинскими самостийниками, зажиточными казаками и замордованными батраками – шёл посреди его сердца.

Всякий раз Шолохов выбирал свою сторону. Порой – с болью. Но – выбирал.

И этот выбор вмещался в одно слово: Россия.

Поздней осенью 1978 года Шолохов перенёс ещё один инсульт, но снова выдюжил.

Приехавший к нему американский корреспондент Альберт Аксельбант писал, что писатель едва передвигается по своей комнате, но при этом «прост, естественен, благороден, терпелив, всегда в хорошем настроении». И: «заботлив, как отец».

Свидетель жесточайшей схватки внутри русского народа, пропустивший всё это через свою душу, он словно бы стал самим остовом государства, которое тянул на себе, как последний пророк.

Будто знал – уйдёт он, и всё рухнет.

В декабре 1979 года начался ввод войск в Афганистан, и Шолохов неустанно следил за этим. Как смотрел и ранее за любой войной, что ведёт его страна.

Наблюдал в числе прочего и за реакцией советской литературы на очередную битву, даже из Вёшенской догадываясь, что огромная часть его коллег по ремеслу категорически не принимает случившегося. И лишь совсем малое число литераторов готово разделить с армией этот груз: как неизменно готов был это сделать в былые времена Шолохов.

В «Литературной газете» публиковались афганские репортажи сорокалетнего писателя и военкора Александра Проханова. Запомнив новое для себя имя, Шолохов следил за его публикациями.

Проханов рассказывал: «Когда я входил в Дом литераторов: мимо меня проходили и делали вид, что не замечают. Я здоровался, думая, что люди по рассеянности не поздоровались, догонял их и опять говорил “здравствуйте”. Они проходили и не здоровались. Это было ужасно. Я понял, что я – изгой, что я – нерукопожатный, потому что тогдашняя либеральная общественность считала, что война в Афганистане – это чудовищное преступление Советов, и что всякий, в том числе и изображающий эту войну, является аморальным человеком. Я ходил угнетённый».

Почести, оказанные Шолохову на 75-летний юбилей, были беспрецедентны. 23 мая 1980 года в Кружилине, где он уродился на белый свет у своих невенчанных родителей – открыли его музей. Маленький, скромный домик утвердился поверх всей людской, 75-летней давности, злой молвы.

Теперь внуки и правнуки тех, кто не готов был принять беззаконную семью Шолоховых, смотрели на происходящее с удивлённым благоговением: они оказались земляками человека, в честь которого при жизни открывают музеи.

К тому времени в мире вышло 800 изданий его книг на 80 языках – общим тиражом свыше пятидесяти миллионов экземпляров.

В те же майские дни было принято решение об установлении в станице Вёшенской бюста Шолохова – прижизненного памятника гению.

На свой юбилей он пригласил считаное количество литераторов – фронтовика, маститого писателя, главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева, пожалуй, самого титулованного на тот момент советского поэта Егора Исаева и, неожиданно, Проханова.

Шолохов словно бы искал после смерти Кочетова, кто с той же страстью и безоглядностью готов стоять не только на защите русского народа и русской культуры, но и Советской армии, советской власти.

При всём том, что Шолохов являлся безусловным русофилом, он всегда держал на некоей дистанции тех представителей «русской партии», что тяготели к России дореволюционной, быть может, даже белогвардейской. Сказавший со всей определённостью в интервью Альберту Аксельбанту на вопрос о Сталине – «Он был сильным лидером в то время, когда необходимо было иметь сильного лидера», – Шолохов чурался навязчивого антисталинизма, потому что как никто иной понимал катастрофическую сложность этой темы. Словно бы догадываясь, – или действительно догадываясь? – какую позицию займут немногим позже знаменитые «деревенщики» Владимир Солоухин и Виктор Астафьев, Шолохов так и не позовёт их в гости.

Проханов удивлённо рассказывал: «Я собрался и поехал. Я сидел в купе прекрасного вагона, рядом сидели Егор Исаев и Михаил Алексеев. Они смотрели на меня с некоторым удивлением, потому что по рангу я был далёк от них, это были вельможные писатели Союза».

Когда литературные, военные, партийные и прочие сановные гости уже были в сборе, пришла весть: Шолохову плохо – резко поднялось давление и он отменил торжество. Собравшихся охватило уныние. И всё равно никто не разъезжался.

К середине дня в гостиницу явился новый гонец: старику получше, он готов вас принять.

Торжество проходило на первом этаже.

Проханов: «Шолохов сидел один за отдельным столом. Он был очень худ, очень бледен. Седые усы, седые волосы. Он держал в руке рюмочку коньяка, почти не подносил её к губам. Меня поразило его запястье. Оно было тонким, сахарным, худым. Когда-то – мощный казак, рубака, весельчак, бражник – он этой рукой писал романы, крушил недругов, взмахивал во время речей на съезде. А сейчас это была стариковская, хрупкая, почти детская, рука».

«И вот начались чествования. Поднимались один за другим звёздные люди нашего государства. Конечно, первыми речи произнесли секретари ЦК. Все радостно, чествуя Шолохова, выпили за его здоровье. Шолохов только пригубил рюмку. Потом поднялись секретари Союза писателей – тоже вельможи, некоторые из них поднимались на трибуну Мавзолея в дни больших праздников или государственных трауров. Потом поднялись командующие округами – могущественные военные. Они уже выпили третью или четвёртую рюмку, порозовели от вина, были полны энтузиазма, громогласно приветствовали. Говорили, в общем-то, дежурные фразы, которые не отличались оригинальностью, но громыхали своими голосами. Потом поднимались секретари обкомов и краёв. Потом говорили директора могучих заводов. И вся эта публика, которая была уже полна хмеля, полна праздничного возбуждения, радовалась тому, что присутствует на этом торжестве, что они оказались вместе с Шолоховым. Выходя, они напоминали горы, которые надвигаются на Шолохова. И мне было страшно, что они его сомнут, раздавят своими могучими телесами, своими громыхающими голосами, своей какой-то яростной радостью. А он сидел тихий, слабо улыбался, держал свою рюмочку, и все били своими бокалами эту рюмку, которая и не опустошалась».

«И в этот момент я вдруг подумал, что вся эта громада государственных людей преклоняет свои колени. Они преклоняются перед этим маленьким хрупким человеком, который являлся государственным писателем. Шолохов… был могущественнее всех этих людей».