Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар
Поют похабную песню: «Девушка красная, уху я варила. / Уху я, уху я, уху я варила… / Уху я, уху я, уху я варила, / Сваху я, сваху я, сваху я кормила…»
В другой раз – другую: «Баб найдём – тужить не будем, / А царю мудя полудим».
А как ругаются Пантелей Прокофьевич и соседская казачка?
«– Сука, сто чертов твоей матери! – повысил басок Пантелей Прокофьевич.
Но Анютка Озерова за словом в карман сроду не лазила.
– Чужбинник! Блядун старый! Воряга! Борону чужую украл!.. По жалмеркам бегаешь!.. – зачастила она сорочьим голосом.
– Вот я тебя кнутом, псюрня!.. Заткни зевало!
Но тут Анютка такое загнула, что даже Пантелей Прокофьевич, – человек, поживший и повидавший на своём веку, – зарозовел от смущения и сразу взмок потом».
Едва ли у Тургенева с Достоевским возможно было такое обнаружить.
А как Григорий Мелехов костерит Валета?
«Замолчи, гадёныш! Сопля паршивая! Огрызок человечий! Чего ты командуешь? Ступай, кой тебя… держит! Валяй, чтоб тобой и не воняло тут!.. Ноги из жопы повыдергаю!»
Ну и так далее: по страницам мелькают «дьяволовы выблядки», «я таких говноедов до смерти не люблю», «это наша сраная артиллерия», «за добро норовит говном заплатить», «как нищего за хуй тянешь», «голову схоронил, а жопу видно», «а тут не жизня, а блядство», «эх, проебали пулемёты», «сучий выблядок»…
Шолохов в своих черновиках прописывал эти слова полностью, требуя на печати того же от редакторов – впрочем, чаще всего безрезультатно.
В классическом тексте «Тихого Дона» содержится порядка 30 нецензурных выражений, примерно по 7–8 на каждый том, – не считая разнообразной изобретательной ругани; но на самом деле, в авторском тексте табуированной лексики имелось гораздо больше.
Из отдельного издания 1929 года в «Тихом Доне» вырезалось обращение казака к защитницам Зимнего дворца «курвочки мои». «Курва», как известно, по-польски означает «блядь». Там же было вырезано выражение «ети вашу мать», которое сначала употреблял рассерженный прапорщик Беликов, а затем солдат, которого по ошибке чуть не застрелили свои.
В том же издании ругательство казака Турилина «Бабьи побздюхи!» заменили на тоже яркое, но куда менее эмоционально окрашенное «юбошники вы!».
В журнале «Октябрь» при первой публикации резали не только нецензурную брань или песню про уху, но даже ответ Кошевого на вопрос: «Как дела?» – «Как легла, так и дала».
Не попала в эту публикацию и жалоба казачки Григорию на своего мужа: «Слезет с меня и всё одно, как и не было его, раздражнит толечко».
«Хрен собачий» редакторы «Октября» заменили на «хвост собачий».
Безвозвратно исчез из «Тихого Дона» выкрик безымянного казака: «Чего там хуйню пороть!»
В «Октябре» ещё было предложение «За спинами розовым бабьим задом пёрлось из-за холмья солнце» – в последующих изданиях и оно исчезло навсегда, но здесь тот случай, когда вырезал сам: а вот это, решил, чересчур.
Шолохов был бесстрашный писатель не только в политическом смысле – он брал все темы, за которые браться до сих пор было нельзя: от инцеста до импотенции, от групповых изнасилований до детской проституции.
Он не щадил читателя и не делал ему никаких скидок.
Недаром Бунин запишет в дневнике: «Читал I книгу “Тихого Дона” Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме». «Кончил вчера вторую книгу “Тихого Дона”. Всё-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».
Большевизм тут, надо сказать, неслучаен: в конце концов, это Советская власть запустила тех, кого Бунин считал «хамами», в литературу.
«Хамом» Бунин называл и Есенина, в том числе и за словесную грубость. Но если у Есенина порой присутствовала бравада, шалая поэтическая игра, антимещанский вызов, то Шолоховым двигали в первую очередь не столько эстетические поиски, сколько чувство правды.
Его народ говорит как народ.
В первой книге «Поднятой целины» ругаются, сквернословят, скабрёзно шутят ещё больше, чем в «Тихом Доне».
«Не будут восставать, бляди», – говорит Титок на порубанных в бою хохлов.
«Трёх валухов и нетелю за тачанку не ты уговорил сбыть? Купец, в сраку носом», – кричит на собрании казак Дёмка.
«Выходит вроде: жену отдай дяде, а сам иди к бляди», – жалуется Островнов Половцеву на новые порядки.
«Сдал я свой план хлеба, Размётнов? – вопрошает казак Любишкин. – А кулак Фрол Рваный, заеби его душу?»
Любишкин – вообще матершинник и охальник, он едва рот откроет, сразу из него сыплется: «Да какая же это гигиена, в рот её махай!» «Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как какого-нибудь сраного генерала… кормить?!»
Казачки ругаются пуще казаков: «Чего вы там толкуете?.. В плуг надо три, а то и четыре пары добрых быков, а откель они у нас? Есть, да и то не у каждого, какая-то пара засратых, а то всё больше на быках, у каких сиськи».
Бабка Ульяна орёт: «Как! Меня на яйца сажать! Нету таких яиц, на какие бы я села!»
А уж до чего жёстко умеет завернуть Нагульнов! Причём на своих же товарищей – однопартийцев! Будто Шолохов, передавая ему эти слова, душу отводил: «Все вы тут – ядовитые гады! Засилье взяли! Гладко гутарить выучились! Ты чего, Хомутов, оскаляешься, как блядь? Над слезьми моими смеёшься? Ты!.. В двадцать первом году, когда Фомин с бандой мотал по округу, ты пришёл в окружком, помнишь? Помнишь, сучий хвост?.. Пришёл и отдал партбилет… Ты Фомина боялся!»
А как Шолохов описал муки Щукаря, страдающего животом! Никто такого до него в литературе не делал.
«Кто мимо Щукаревой полуразваленной хатенки ходил в те дни, видел: торчит, бывало, дедов малахай на огороде, среди подсолнечных будыльев, торчит, не шелохнётся; потом и сам дед Щукарь из подсолнухов вдруг окажется, заковыляет к хате, не глядя на проулок, на ходу поддерживая руками незастёгнутые штаны. Измученной походкой, еле волоча ноги, дойдёт до воротцев и вдруг, будто вспомнив что-то неотложное, повернётся, дробной рысью ударится опять в подсолнухи. И снова недвижно и важно торчит из будыльев дедов малахай. А мороз давит. А ветер пушит на огороде позёмкой, наметая вокруг деда стоячие острокрышие сугробы…»
До чего ж восхитителен этот «недвижимый и важный» малахай (головной убор) среди подсолнечных будыльев страдающего от перенапряжения человека! Как точна эта «дробная рысь», которой он не бежит, а именно вдруг «ударится… в подсолнухи».
У Шолохова что видно – то и видно: «– А вот этого ты не нюхал?.. – Марина на секунду высоко подняла подол, махнула им перед носом Любишкина, сверкнула матовой округлостью розоватых колен и сливочной желтизной своего мощного и плотного, как сбитень, тела».
У Шолохова чем пахнет – тем и пахнет: «В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и мочи смешаны с лёгким, парящим духом степного полынистого сена».
«Верх», «низ» – всё это у Шолохова присутствует в небывалом замесе.
Лопахин, главный, наряду с Мелеховым, шолоховский любимец, матерится в романе «Они сражались за Родину» так много, что Стрельцов не выдерживает: «Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд! Да ты бы как-нибудь пореже ругался и не так уж заковыристо. Ругаешься-то не по-людски, будто по лестнице вверх идёшь, – ждёшь и не дождёшься, когда ты на последнюю ступеньку ступишь…»
Народ обрёл в шолоховской прозе свой голос.
И нежности голос, и ярости, и мудрости.
И такой вот голос – тоже. Шолохов словно бы хотел сохранить навсегда память о том, на какое хлёсткое слово был способен русский человек в самую трудную годину.
Сам он, заметим, в кругу товарищей мог позволить себе острое и к месту словцо.
Было раз после большой рыбалки на Хопре, уже в поздние годы. Грузили лодку – деревянную плоскодонку, для чего её нужно было поднять на невысокий, но крутой берег. Все встали вдоль бортов и, перехватывая, рывками начали её вытаскивать вверх. Шолохов решил помочь и подошёл сзади, потому что у носа лодки уже места не было. И вот, перехватываясь на очередном рывке, шолоховский водитель локтем Михаилу Александровичу в лоб и заехал, да так удачно, что тот с ног упал и ещё вниз по берегу скатился. Разом воцарилась неловкая тишина. Рыбаки и не знали, что сказать и как на него глядеть. Скажи он в этот момент «Да ничего страшного», – виновник и вовсе сквозь землю провалился бы. Шолохов вылез из-под яра и, потирая лоб, задумчиво сообщил: «Да я и видел, что на хуй тут не нужон!»
