Захар Прилепин - Война
Обзор книги Захар Прилепин - Война
Составитель Захар Прилепин
Война
Человек. Бездна. Бог
Лучшие книги о войне написаны на русском языке. Россия воевала больше всех, бесстрашней всех, горче всех – где же еще было писать о войне, как не здесь.
«Слово о полку Игоревом» прозвучало как первый, утренний колокольный удар в самое сердце, и с тех пор печальный звон не смолкал: наша история ни разу не дала повода забыть хоть на век, что такое бой кромешный и безрассудный – на чужой ли земле он случался, на своей ли.
Принято считать, что отображать войну в прозе русских научили французы – может, оно и так; в любом случае после Гоголя и Льва Толстого учиться надо было у нас.
Расхристанная, буйная Гражданская война наделила русскую прозу неведомыми красками. Ощущение от прозы Бабеля, Всеволода Иванова, Артема Веселого такое, словно твоего коня на полном скаку прошили пулеметной очередью и вот ты летишь через холку, чтобы обрушиться, все кости поломав, в цветочный, разноцветный, настежь раскрытый тебе луг. Это, безусловно, гоголевская мастерская, это его густые масляные краски – ими и был нарисован «Тарас Бульба».
В свою страшную очередь Великая Отечественная наделила русское слово вкусом мерзлого хлеба, черной земли и глины окопной. Бондарев, Носов, Воробьев возвращались к толстовской простоте: последней, жуткой, пробирающей до самой последней жилки.
Русская литература не делала из войны празднество. Тональность, заданная Денисом Давыдовым, – «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской!» – так и не была подхвачена хором бодрых гусарских голосов.
Впрочем, и безысходным адом война в русских повестях никогда не была. Скорей, воспринималась она как дурная мужицкая работа: этому тоже научил нас Толстой и его Тушин. И оттого – да, великий – и да, несомненно русский писатель Виктор Астафьев с его последней прозой, озлобленный до натуральных припадков ненависти, смотрится все-таки диковато.
Бросаться на кромешную судьбу свою с кочергой и матюками – это не в русской традиции. Еще Федор Достоевский навек точно определил, что русский человек идет на войну не убивать, но приносить себя в жертву.
Пожалуй, главное качество русского человека на войне – это терпение, бесконечное, бестрепетное терпение. Так или иначе об этом писали в России из века в век.
Что до европейцев или американцев – то они отмеряли свои пути сами, а национальный менталитет определял вкус и цвет их баталистики.
В английской военной литературе чувствуются сдержанность, имперское достоинство и имперские же рефлексии о предстоящем распаде: «…о, Великобритания моя, что ждет тебя?»
В американской слышен их терпкий и крепкий юмор, а еще цинизм и американское, безусловно, свободолюбие.
Польская баталистика лирична и даже жалостлива порой, хотя не без горькой польской усмешки при том.
Во французской военной литературе есть некая мечтательность, некое даже изящество.
Хемингуэй говорил, что Стендаля научил писать Наполеон; если продолжать эту мысль, то приходится признать: лучшие образцы военной прозы порождались кровавым хаосом революций и сумасбродством великих диктаторов.
Войну живописали уже и Бальзак, и Гюго, а новый прорыв случился, когда Франция пережила жуть Первой мировой – тогда появились Анри Барбюс и Луи Арагон.
К началу Второй мировой Франция пришла с надломленной волей – отсюда печальное и мужественное одиночество Антуана Сент-Экзюпери и почти презрительный взгляд Ромена Гари на свое поколение.
Американцы, никогда не видевшие врага на своем материке, приняли Вторую мировую в национальную историю как свою войну. Отсюда и Эрнест Хемингуэй – пожалуй, самый известный в мире литератор, писавший о войне, и великолепный Норман Мейлер с его «Нагими и мертвыми».
Германия пережила в один век и беспримерное величие и небывалое унижение, но не рассыпалась в прах, доказав и самой себе, и всем иным, что населена живыми, страстными, разными людьми. Не последнюю роль здесь сыграла немецкая литература. Два, быть может противоположных, состояния немецкого человека на войне зафиксированы в текстах Эрнста Юнгера и Ремарка.
Свою военную литературу имеют и в Испании, и в Италии, и в Латинской Америке, и в Африке. И во Вьетнаме, когда на него обрушились США, появились свои баталисты, незамысловатые и прямолинейные.
Пороховая гарь и мерзости убийства не миновали ни один материк. Разве можно было смолчать об этом…
У нас не было ни возможности, ни цели собрать воедино всех писавших о войне.
Здесь собраны всего семнадцать новелл, написанных в минувшие двести лет.
Нас интересовала и не война даже, но прежде всего человек, поставленный пред бездной и вглядывающийся в нее: иногда с мужеством, иногда с ужасом, иногда сквозь слезы, иногда с несгибаемым, громокипящим бешенством.
Война – первобытное состояние человечества, и лишь светлое знание о том, что мы не одни, что о нас помнят, что нас пока еще прощают, удерживает человека от обвала в черное, пустое, проклятое небытие.
Все новеллы, собранные здесь, – они, так или иначе, о человеке, бездне и Боге. Ничего не поделаешь: именно война лучше всего учит пониманию, что это такое.
Захар ПрилепинПроспер Мериme
Взятие редута
[1]
Один из моих друзей, офицер, несколько лет назад умерший в Греции от лихорадки, рассказал мне как-то о первом деле, в котором он участвовал. Его рассказ так поразил меня, что я записал его по памяти, как только у меня нашлось для этого время. Вот он.
Я прибыл в свой полк вечером четвертого сентября. Полковника я застал на биваке. Он принял меня сперва довольно нелюбезно, но, прочтя рекомендательное письмо генерала Б., изменил тон и сказал мне несколько приветливых слов.
Он представил меня капитану, который только что вернулся из рекогносцировки. Мой капитан, узнать которого поближе мне не довелось, был высокий брюнет с суровым, неприятным лицом. Начав службу простым солдатом, он заработал эполеты и крест на полях сражений. Слабый и сиплый голос удивительно не соответствовал его гигантской фигуре. Мне сказали, что этим странным голосом он был обязан пуле, пробившей его насквозь в битве при Иене.
Узнав, что я только что окончил военную школу в Фонтенбло, он поморщился и промолвил:
– Мой лейтенант погиб вчера…
Я понял, что он хотел сказать: «Вам придется его заменить, а вам это не под силу». У меня чуть не вырвалось резкое слово, но я сдержался.
Луна поднялась за Шевардинским редутом, расположенным на расстоянии двух пушечных выстрелов от нашего бивака. Она была огромная и красная, какой обычно бывает при восходе. Но в тот вечер она показалась мне невероятно большой. Черный силуэт редута одно мгновение вырисовывался на пылающем диске луны. Он напоминал вершину вулкана во время извержения.
Старый солдат, стоявший рядом, обратил внимание на цвет луны.
– Какая она красная! – молвил он. – Видно, дорого нам обойдется этот самый редут.
Я всегда был суеверен, и это предсказание, особенно в такую минуту, смутило меня. Я лег, но не мог заснуть. Я встал и начал прохаживаться, поглядывая на бесконечную цепь огней, тянувшихся по высотам за деревней Шевардино.
Решив, что сырой и холодный ночной воздух уже успокоил мое волнение, я вернулся к костру; старательно укутавшись в плащ, я сомкнул глаза в надежде не раскрывать их до рассвета. Но сон бежал от меня. Мало-помалу мысли мои приняли мрачный оттенок. Я твердил себе, что среди сотен тысяч человек, собравшихся на этой равнине, у меня нет ни единого друга. Если я буду ранен, то попаду в лазарет, где невежественные лекари не станут особенно обо мне заботиться. Мне вспоминались рассказы о хирургических операциях. Сердце мое сильно билось, и я бессознательно, словно броней, старался прикрыть грудь платком и бумажником, лежавшими у меня во внутреннем кармане. Усталость меня одолевала, я засыпал поминутно, и поминутно какая-нибудь зловещая мысль возникала с новой силой и внезапно будила меня.
Наконец усталость взяла верх, и когда били зорю, я крепко спал. Мы построились, была сделана перекличка, затем ружья опять составили в козлы; все предвещало нам спокойный день.
Часа в три явился адъютант с приказом. Нам велели снова разобрать ружья; стрелки́ рассыпались по полю, мы медленно следовали за ними и через двадцать минут увидели, как русские передовые посты снялись и вошли в редут.
Одна артиллерийская батарея поместилась справа, другая слева, обе далеко впереди нас. Они открыли жаркий огонь по неприятелю, неприятель отвечал оживленно, и вскоре Шевардинский редут исчез в густых клубах дыма.
Неровная местность почти укрывала наш полк от огня русских. Их ядра (хотя они редко целили в нас, стреляя больше по нашим канонирам) пролетали над нашими головами, а если и падали, то лишь обдавали нас землей и мелкими камешками.
