М Стрешинский - Генерал Симоняк
Разбудил Симоняка скрип двери. В комнату с охапкой дощечек осторожно входил шофер Ноженко.
Симоняк быстро поднялся:
- Готовь колымагу.
- Далеко поедем?
- В Смольный.
...В просторном кабинете командующего фронтом сидело несколько человек. Они о чем-то вполголоса переговаривались. Симоняк узнал начальника штаба Гусева, вице-адмирала Трибуца.
- Садитесь, товарищи гангутцы, - пригласил Хозин вошедших.
Кабанов опустился в кресло у продолговатого стола. Рядом с ним сели Расскин, Симоняк и Романов.
В кабинет вошли члены Военного совета Жданов, Кузнецов, Штыков, Соловьев. Хозин представил им ханковцев.
- Начнем с Кабанова?
Докладывал командующий военно-морской базой, затем Расскин. Потом настали очередь Симоняка. Он сказал о численности бригады, ее вооружении, потерях на Ханко и во время эвакуации.
- Потери у бригады, можно считать, минимальные, - заметил Жданов. Эвакуация проходила в очень сложных условиях. Кстати, кого вы там оставили на Ханко?
- Я докладывал: никого.
- А вот финны сообщают другое. - Жданов похлопал рукой по столу, на котором лежали бумаги.
- Да нет же, Андрей Александрович. Не знаю, что там финны говорят, но никаких заслонов. А если насчет стрельбы...
Симоняк рассказал о самостреляющих пулеметах. Они, верно, и ввели противника в заблуждение.
Комбригу долго не удавалось сесть на место. Ответит на один вопрос, возникает новый.
- Что это финны так расписывают ваши укрепления на Ханко? - спросил Кузнецов. - Бетона у вас ведь там не было.
- Да, бетонные доты для нас не успели построить. Но у нас были камень и земля. А русский солдат привык к земле, трудиться на ней любит. Не подвела она нас... И без бетона создали прочные укрепления, как будто неплохо защищались. Ни одного орудия не потеряли.
Последнее замечание комбрига вызвало большой интерес. Симоняку пришлось подробно рассказать о строительстве дзотов для тяжелых орудий. Во время стрельбы их выкатывали по рельсам из укрытий, а затем возвращали обратно и прикрывали специальными заслонками.
- Мы вовсе отказались от открытых огневых позиций. Даже зенитные орудия укрыли.
- Умно, - сказал Жданов и, обращаясь к Хозину, добавил: - Этот опыт заслуживает не только одобрения. Его надо использовать во всех наших частях.
Заседание в Смольном затянулось. Членов Военного совета интересовали подробности жизни на Ханко, боевые дела, настроение людей. Расспрашивали Симоняка и Романова обо всем новом, что внесла война в работу политотдела и партийных организаций бригады, как укреплялись связи коммунистов с бойцами.
- Вы сделали большое дело. По существу, привезли на Ленинградский фронт новую армию, опытную, закаленную, проверенную в огне. Военный совет возбуждает ходатайство о награждении отличившихся ханковцев, - сказал в заключение Жданов.
Из Смольного выходили вечером. Пронзительный ветер гонял по садику колючий снег. Где-то неподалеку громыхали орудия, - стреляли вмерзшие в невский лед корабли.
Симоняк шагал, не чувствуя ветра и холода. Он всё еще находился под впечатлением разговора в кабинете командующего. Там он впервые по-настоящему понял, как нужна в осажденном Ленинграде их бригада, он видел, как обрадовало ее прибытие руководителей обороны города.
...Из Кронштадта ханковцы совершили марш по льду в Лисий Нос, затем по железной дороге прибыли в Ленинград. Было решено собрать полки в районе Ново-Саратовской колонии, в поселках Овцино и Корчмино. Тут к середине декабря и расположилась бригада, готовясь к выходу на передний край.
Под штаб заняли каменное здание двухэтажной школы. Занятия в ней осенью не возобновлялись. Детей почти не было. Мало жителей осталось в Ново-Саратовской колонии. Гангутцы быстро приспособили под жилье пустые промерзшие дома, построили добротные землянки. Селение ожило, на его улочках зазвучали громкий смех и звонкие солдатские песни.
Ввод в бой откладывался, но тяготы блокады бригада стала ощущать сразу. Резкий переход от хотя и несколько сокращенного, но всё же сытного ханковского питания на голодную ленинградскую норму сказывался на людях. Симоняка это сильно беспокоило, он зачастил в солдатские столовые и кухни, требовал, чтобы каждый грамм крупы, жиров, хлеба попадал бойцу. Комбриг привлек к проверке работы пищеблоков начальника медсанбата Макарова и врача Суровикина, поручил им осмотреть всех солдат бригады. Врачи доложили Симоняку о недостатках, обнаруженных на кухнях. Он свирепо распекал каждого, кто залезал в солдатский котелок, кто плохо заботился о питании бойцов. Для ослабевших в Ново-Саратовской колонии открыли дом отдыха.
Симоняк видел в своей жизни немало горя и страдания, но того, что переживали ленинградцы, он бы не мог себе даже представить раньше. Обстрелы, бомбежки, лютый холод и, наконец, самое тяжелое испытание - муки голода... Каждая поездка из Ново-Саратовской колонии в Ленинград оставляла в сердце мучительный след. Сколько видел он на улице людей, которые падали и уже не могли подняться.
Симоняк останавливал машину. Вместе с Ноженко они выходили, охваченные одной мыслью: что-то сделать, как-то помочь. Иной раз втаскивали человека в машину, подвозили до дому. Но часто лежавшие в снегу люди уже ни в чем не нуждались: ни в хлебе, ни в супе, ни в кипятке.
Запомнился Николаю Павловичу подросток лет шестнадцати, который лежал на дороге, привалившись к детским саночкам, обхватив руками что-то завернутое в женскую шубку.
Ноженко подскочил первым, нагнулся.
- Всё, товарищ генерал. Замерз мальчонка.
Симоняк взглянул на подростка. Сжатые синие губы на желтом, туго обтянутом кожей лице. Тонкие иголочки заиндевелых ресниц. Одна варежка свалилась, из рукава выглядывала неподвижная рука со скрюченными пальцами.
- Что он вез?
Шофер осторожно развернул шубку.
- Дите тут... Живое как будто.
Они отнесли подростка к стене дома, ребенка, завернутого в шубку, внесли в машину. Генерал держал его на руках, пока Ноженко, петляя по хорошо знакомым ему ленинградским улицам, отыскивал больницу.
В Ново-Саратовскую колонию возвращались в темноте. Совсем нахмурился, посуровел генерал.
...Декабрь подходил к концу. Трудный и страшный для ленинградцев декабрь сорок первого года, когда Гитлеру казалось, что участь осажденного города окончательно решена и он упадет в руки фашистских войск, как созревшее яблоко. Но Ленинград стоял неколебимо.
В студеный зимний день в бригаду приехал член Военного совета Кузнецов. Был он и до войны худощав, а теперь еще больше осунулся, усталое лицо прорезали бороздки ранних морщин. Но вид у него был собранный, военная форма сидела на нем так, точно он служил в армии с давних лет. Приехал сюда вручать ордена и медали тем, кто отличился в обороне Ханко.
