М Стрешинский - Генерал Симоняк
Погрузка шла днем и ночью, в густом тумане и под вражеским огнем. Его подавляли ханковские артиллеристы, отвечая двумя, а то и тремя снарядами на каждый выстрел врага. Теперь они не скупились. Летчики несли охрану рейда с воздуха.
Эскадра тронулась в обратный путь. Кабанов долго смотрел ей вслед. Симоняк стоял с ним рядом. У обоих были усталые, воспаленные глаза.
- А ведь я не выполнил приказа, - негромко промолвил Кабанов, - не ушел с Дроздом.
- Там поймут, Сергей Иванович, - проговорил Симоняк. - Командир покидает корабль последним.
Как они будут уходить отсюда, оставалось неясным. Дрозд обещал вернуться. Но удастся ли? Труден, адски труден путь по Финскому заливу: он простреливается вражеской артиллерией, фарватер кишит минами, да к тому же крепчает мороз, заковывая воду в ледяную броню. И всё же оба не сомневались пробьются, водой или сушей дойдут до своих. В эти дни Симоняк снова тщательнейшим образом продумывал операцию Железный поток. Но осуществить ее не довелось. Вице-адмирал Дрозд сдержал свое слово.
9
Последний эшелон отправлялся к Кронштадту 2 декабря. Всю ночь в порту кипела работа - грузили пушки, машины, мешки с мукой и крупой. Отряды прикрытия, сформированные из самых отважных - коммунистов и комсомольцев, последними уходили с островов и огневых точек на Петровской просеке. Они пробирались через минные поля, и саперы сразу закрывали проходы, минировали лесные дороги и тропы.
На переднем крае уже не оставалось бойцов, но оттуда через равные промежутки времени всё еще долетал гулкий треск пулеметных очередей. Это вели огонь самостреляющие пулеметы, их смастерили солдаты 219-го полка. Идею подал Кожевников. Умельцы сделали опытный образец и показали его Симоняку. Комбриг, по достоинству оценив хитрые пулеметы, приказал запустить их в серию и расставить в разных местах переднего края. Отстреляв положенное, они должны были взорваться...
Кожевников, прислушиваясь к пулеметным очередям, посмеивался в усы.
- Финны, пожалуй, не скоро смикитят, что это за стрельба, - говорил он военкому Лейтману и комбату Афанасьеву.
Они стояли на развилке дорог. К порту прошел последний обоз, прошагал взвод лейтенанта Дмитрия Зверева, прикрывавший эвакуацию.
- Пора и нам, - сказал начальник штаба Захаров, взглянув на часы.
- Жалко это врагам оставлять, - показал Кожевников на домик. - Взорвать бы...
- Нельзя, - запротестовал комиссар. - Комбриг всё время твердит: ничто не должно давать повода врагу даже подумать, что мы покидаем Ханко.
Комбриг оказался легким на помине. Его эмка, покрашенная в белый цвет, вынырнула из-за поворота.
Кожевников доложил генералу: полк отбыл в район порта грузиться на корабли.
- Ничего не оставили? Ни о ком не забыли? - спросил комбриг. - Проверьте еще раз. Садитесь с Лейтманом в эту машину, съездите, посмотрите.
Взглянув на Лейтмана, добавил:
- А ты что, комиссар, нос повесил? Или в Ленинград не желаешь?
Хмурый комиссар промолчал. За него как бы ответил Озёр, напомнив о себе легким ржаньем.
- Добрый конь, - промолвил Симоняк.
- И умница, - добавил Кожевников. - Тут как-то комиссар на передовую ездил. Закружила метелица. Ни зги не видать. Как обратно пробираться? Еще на минное поле нарвешься, а то, гляди, и к финнам невзначай забредешь. Нагнулся комиссар и шепнул на ухо Озеру: Выручай, друг. Вези домой. Озёр кружился-кружился, нашел дорогу и в кромешной тьме через лес, к своей конюшне привел.
Он подошел к коню, ласково погладил по теплой шее, потрепал густую гриву...
- Прощай, Озёр.
Лейтман, не говоря ни слова, пошел в лес. Лошадь побрела за ним. Через несколько минут громыхнул одинокий выстрел.
- Не задерживайтесь, Яков Иваныч, - сказал Симоняк,
В ханковской гавани заканчивалась погрузка. Как назло, на море разыгрался сильный шторм. Волны захлестывали катера и небольшие суда.
Симоняк переходил от причала к причалу, молчаливый, сосредоточенный. Встретил Сукача, Меньшова и Хорькова, которые усаживались в лодки. Увидел лейтенанта Семичева в перетянутом ремнями полушубке. Выправился закисший было взводный, недаром его включили в отряд прикрытия.
Из поездки по полуострову возвратились Кожевников и Лейтман. Всё в порядке, ничего не оставлено, никто не забыт. Саперы батальона Чудесенко заканчивают минирование всех подступов к порту и с минуты на минуту появятся здесь.
- Добре, - произнес комбриг. - Прощайтесь с полуостровом - и на корабль. До встречи в Кронштадте.
...Под вечер эскадра покинула гавань. Это был самый последний эшелон на большую землю. Путь ему прокладывали минные тральщики и ледокол.
Командование еще задержалось на Ханко. На полуострове по-прежнему царило безмолвие. Не слышалось голосов войны - ни грохота разрывов артиллерийских снарядов, ни пулеметных очередей, ни автоматной трескотни. И с неба не доносился рокот моторов. Обманули ханковцы финнов мертвыми днями и сейчас ушли скрытно, организованно, не замеченные врагом. С острова Густасверн, куда перенесли командный пункт, в восемнадцать часов Кабанов радировал Военному совету флота: Все погружены. Всё благополучно. При отрыве от противника потеряли одного бойца. Вахту Гангута закрываю.
Наконец от деревянной пристани отошел быстроходный катер. Симоняк стоял на корме. Наступила ранняя декабрьская ночь, трудно было что-либо разглядеть. Волны с глухим рокотом набегали на катер и проносились мимо, туда, к полуострову, на котором он провел год своей жизни, где сто шестьдесят четыре дня сражалась его бригада. Она выполнила свой долг. Не уступила врагу ни пяди обороняемой земли. Отбила у него охоту лезть в атаки на красных гангутцев, хранивших верность своим предкам, прославившим тут силу русского оружия. Бригада покидает полуостров непобежденной, уходит, но не к тихой жизни, а к боям, готовая драться дальше и еще яростнее, чем на Ханко.
Об этом хорошо написал поэт-солдат Михаил Дудин. Он выразил чувства тех, кто нес на военно-морской базе опасную и почетную вахту:
Не взяли нас ни сталью, ни огнем,
Ни с воздуха, ни с суши и ни с моря.
Мы по земле растоптанной пройдем,
С другим врагом в других местах поспоря.
У стен Ленинграда
Блокадная зима
В Ленинграде ждали возвращения эскадры. Командующий фронтом генерал-лейтенант Хозин часто звонил вице-адмиралу Трибуцу: Что новенького, Владимир Филиппович?
Погрузили всех и всё..., Вышла эскадра..., Идет... - отвечал командующий Балтийским флотом. Он по радио держал связь с Дроздом.
Под утро Хозину позвонил сам Трибуц:
- Теплоход подорвался на минах...
Четвертого декабря корабли прибыли на Кронштадтский рейд. Симоняк и Романов стояли на обледенелой палубе эскадренного миноносца. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралось торосистое ледяное поле, за которым справа выступала еле заметная кромка побережья. Словно из-подо льда поднимались кверху заиндевелые громады города-крепости, в мутной дымке проступал силуэт собора. У одной из причальных стенок стоял вмерзший в лед, израненный линкор Марат, у его орудий суетилась артиллерийская прислуга.
