М Стрешинский - Генерал Симоняк
Помолчали. Затянулись цигарками. Неожиданно пулеметчик, понизив голос, сказал:
- Слушай, друг... Мне не сладко, а тебе ведь и того хуже. Думаешь, тебе, поповскому сынку, верят? Как бы не так. В комсомол приняли, а ты и слюни распустил.
- Ты куда это клонишь? - настороженно спросил комсомолец.
- Жаль мне хорошего парня. Пропадешь тут... Давай лучше туда махнем.
Комсомольцу хотелось схватить мерзавца за горло. Но тот был явно сильней, а оружия боец при себе не имел. И, не глядя на провокатора, он сказал неопределенно:
- Подумать надо...
Завозов продолжал нажимать:
- Думаешь, я один? Целая компания подобралась.
- Ладно, не торопи. Сам небось тоже не сразу решил.
- Ну, не тяни долго.
Завозову казалось - уговорил поповского сынка.
Они разошлись. Комсомолец бросился к заместителю политрука....
Военный трибунал приговорил кулацкого выкормыша Завозова к расстрелу. Судили его одного: он клеветал на своих сослуживцев, никто с ним в сговоре не был, никто больше и не думал бежать.
Напомнив об этой истории, Симоняк сказал Романову:
- Ближе нам нужно быть к людям. Они ведь разбросаны, живут по огневым точкам, как хуторяне. И всё время слушают фашистские враки.
...Каждый новый день всё более осложнял положение военно-морской базы. Немцы захватили Таллин, высадили десанты на Эзеле и Даго, прорвались на ближние подступы к Ленинграду. Трудно стало сообщаться с Кронштадтом, всё меньше поступало на Ханко снарядов, мин, патронов.
Нужно ли обо всем этом говорить людям? Симоняк считал, что нужно. Правдивое слово не разоружит людей, напротив, поднимет их боевой дух, родит новых героев.
- Так и будем действовать, - сказал, поднимаясь, Романов.
- И вот еще что. Против каждого их радиорупора наш установи. Пусть финские солдаты знают, в какую их пропасть тащат.
В конце сентября к защитникам Ханко обратился по радио Маннергейм. Финский маршал не скупился на льстивые слова, называл ханковцев героями и... советовал не проливать зря своей крови, предлагая почетные условия сдачи в плен.
Когда Симоняк читал послание Маннергейма, в нем заговорил непреклонный, язвительный дух его предков, запорожских казаков.
- Помните, что сечевики писали турецкому султану? - сказал он командирам, собравшимся в его блиндаже.
- По-казацки ответили, с солью и с перцем! - откликнулся Романов.
- Вот и мы в таком стиле сочиним.
Первый набросок родился тут же. Писали вместе, не жалея крепких, соленых слов. Потом еще несколько раз переделывали, дополняли. Окончательно отделывал письмо поэт-ханковец Михаил Дудин. Наконец появился ответ Маннергейму, выдержанный в настоящем запорожском стиле. Молодой художник Борис Пророков так изобразил гитлеровского холуя, что, глядя на рисунок, люди хохотали до слез.
Ответ ханковцев отпечатали в типографии, пустили по огневым точкам, матросским кубрикам. Читали его обычно вслух:
Его высочеству, прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая II, сиятельному палачу финского народа, светлейшей обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста барону фон Маннергейму.
Тебе мы шлем ответное слово.
Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен...
Хитро загнул, старче!
...Всю жизнь свою проторговав своим телом и совестью, ты... торгуешь молодыми жизнями финского народа, бросив их под вонючий сапог Гитлера. Прекрасную страну озер ты залил озерами крови.
...Короток наш разговор:
Сунешься с моря - ответим морем свинца.
Сунешься с земли - взлетишь на воздух.
Сунешься с воздуха - вгоним в землю.
Больше посланий от Маннергейма ханковцы не получали. У барона отпала охота их агитировать.
7
Вокруг Ханко пенились и бурлили волны. Зачастили дожди. А вскоре выпал и первый снег. Надвигалась зима. К ней в бригаде готовились исподволь. Знали, что она будет очень трудной. Из Ленинграда, блокированного немцами, ничего не поступало. Значит, надо было как можно дольше растянуть имеющиеся запасы продуктов, горючего, снарядов и патронов. И вот тут-то приходила на выручку солдатская смекалка. На автомашинах устанавливали газогенераторные колонки, и вместо бензина пошли в ход чурки. Артиллеристы вели огонь только по наиболее важным видимым целям. Саперы организовали собственное производство всевозможных мин. В полках заготовляли силос и веточный корм для скота, отепляли блиндажи и землянки.
Гарнизон укреплял свои позиции на далеком полуострове. Зима не страшила ханковцев. Больше волновало продвижение немцев на фронтах, гитлеровские войска рвались к Москве. В эти грозные дни ханковцы обратились с письмом к защитникам советской столицы, выражая твердую уверенность, что не бывать фашистам под стенами Кремля.
Спустя несколько дней все газеты напечатали ответ москвичей ханковцам. Его передали на полуостров по радио. Защитники столицы клялись не пропустить врага. Они с восторгом говорили о мужестве воинов Красного Гангута.
Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко. Ваш подвиг не только восхищает советских людей. Он вдохновляет на новые подвиги, учит, как надо оборонять страну от жестокого врага...
Письмо москвичей читали и перечитывали в землянках, в окопах переднего края. Хорьков, с которым Симоняк встретился на Петровской просеке, обрадованно говорил:
- На всю страну нас подняли, товарищ генерал-майор!
Он особенно громко отчеканил новое звание Симоняка, как бы поздравляя командира бригады, к которому относился с большим уважением и любовью.
Генеральское звание Симоняку присвоили 7 октября сорок первого года. Повысили в звании и большую группу командиров бригады. Да и у Хорькова в петлицах появился еще один кубик.
- Подняли нас высоко, - сказал, поняв его, Симоняк. - Как бы головы не закружились. Показывай, старший лейтенант, всё ли у тебя к зиме готово.
Не спеша они обошли позиции четвертой роты. Симоняк повидал своих добрых знакомых - Сокура, Исаичева, Гузенко, Турчинского. Они мало изменились внешне, но каждый стал настоящим, опытным, закаленным солдатом. Намного вырос их открытый еще в первые дни войны счет мести. Сокур истребил 32 вражеских солдата, Исаичев - 31, Гузенко - 47, Турчинский - 29. И Бондарь не отводил черных глаз от генерала. Он тоже снял четырех шюцкоровцев.
- Трудновато теперь их выслеживать, - оправдывался словоохотливый солдат. - Они нас боятся, не высовывают носа.
В пулеметном дзоте Симоняк увидел Федора Бархатова в стеганом ватнике, с автоматом на груди.
- А ты, повар, как сюда попал?
- Я же временно поваром был, товарищ генерал. Теперь вернулся к пулемету.
