Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Но и про него Шолохов даже не намекнул литературоведам.

Не навёл на соседей, чтоб с них сняли филологические показания. Не повелел разыскать Валета. К потомкам Шамилей и Лушки гонцов не заслал.

Почему?

Да стыд же – взять и вывернуть жизнь и судьбы людей наизнанку, подставить их под расспросы: «А что, ваш дядя Аникей в каких белых частях служил?»

Про отцовскую мельницу – тоже умолчал.

Не стал пересказывать материнских историй.

Про прадеда своего Мохова, про разорённый родовой дом – не вспомнил.

Про братьев Дроздовых – тем более.

Сидел на лавочке над Доном, смотрел на воду. Всё с людьми ясно наперёд.

Но можете вообразить, как ему было больно?

У него не просто попытались отобрать результаты пятнадцатилетнего труда – который он, с надорванными нервами, загнанный как зверь, бесконечно уставший, год за годом вёл к финалу. Рискуя в буквальном смысле погибнуть раньше своего Григория. Посреди лжи, зверства и подлости.

У него ведь отобрали детство, соседей, юность!

Материнские муки, отцовские мытарства отобрали!

Дедов дом! Лавку, где отец служил и куда Мишка мальчонкой прибегал за конфетами! Больницу Снегирёва в Москве!

Мельницу – отобранную один раз в реальности, – отобрали ещё раз!

Берег Дона, им подсмотренный, – и тот украли: передарили куда-то на Нижний Дон, где таких берегов – нету! Каргинский хутор украли! Жизнь в Плешакове разворовали! Дружбу и посиделки с Харлампием Ермаковым умыкнули!

Все голоса, краски, запахи, для которых он разыскал самые точные слова – всё забрали.

Душу вывернули наизнанку и плюнули туда.

Язык шолоховский – невероятный, немыслимый – передарили чёрт знает кому.

Лишь однажды литературоведу Прийме на вопрос о Крюкове Шолохов устало ответил: Крюков – он с Нижнего Дона. Там и говорят иначе.

На самом деле, Шолохов ошибся: Крюков провёл на Нижнем Дону последние годы своей жизни, а вырос ближе к волжским районам территории Войска Донского. Шолохов, оказывается, и биографии его не знал вовсе, что лишний раз доказывает – о существовании этого человека он узнал только во второй половине 1970-х.

Однако здесь Шолохов с безупречной точностью наметил пути возможного уже тогда исследования. Кажется, он был даже не против, чтоб этим вопросом под определённым углом занялись понимающие люди. Но советская власть посчитала ненужной тратой времени спорить с изданной под патронажем Солженицына книгой.

А может, стоило бы пройтись по той дорожке, что Шолохов указал? Одержимых это ни в чём бы не разуверило, но для размышлений сугубо лингвистических приоткрылось бы огромное пространство.

В начале двадцатого века казачий говор в донских регионах отличался разительно. Любой донской житель определил бы на слух, откуда крюковские казаки и откуда – шолоховские.

Как у Шолохова говорят в «Донских рассказах», «Тихом Доне» и «Поднятой целине» – не говорят герои даже в сочинениях других донских писателей: всё потому, что никто из них не вырос в этом, незримым циркулем обведённом круге с Вёшенской посредине.

В этом контексте всерьёз размышлять об иных претендентах на авторство шолоховских текстов и вовсе не приходится. Передаривать их Алексею Толстому или Платонову могут только глухие люди.

Скажут: а как же Серафимович?

Серафимович происходил из соседних мест, но детство провел в Польше, в 1883 году 20-летним юношей поступил в Петербургский университет, затем был в ссылке в Архангельской губернии и потом, уже переехав в Москву, занялся литературой – в 40 лет. Из которых 30 на Дону не жил. Именно поэтому в его сочинениях верхнедонского говора нет ни в каком виде.

Да и нигде его нет, кроме как у Шолохова, и сымитировать его – нельзя.

Розыски шолоховских прототипов начались только в 1980-х.

Современников событий, описанных в «Тихом Доне», оставалось совсем немного.

Усугубляло ситуацию то, что основные архивы Белого движения были уничтожены, не сохранилось внутренней документации Вёшенского восстания, а банда Фомина боевых журналов не вела.

Впрочем, имевшее место в действительности всё равно так или иначе проявлялось.

Фактура, однозначно объясняющая происхождение «Тихого Дона», с тех пор только нарастала в числе. Подробности шолоховской жизни, как соты, заполняли роман. Пустых ячеек оставалось всё меньше и меньше.

Разобрали на составляющие ермаковскую биографию – и вся сюжетная канва, связанная с Мелеховым, прочертилась начисто. Ни один из претендентов на шолоховский роман Ермакова не знал.

Успели поделиться воспоминаниями дети многих героев, выписанных под чуть видоизменёнными или собственными именами.

Выплыли из архивов лица отца Виссариона, Лёвочкина, Копылова, Аникушки. Прототипы персонажей обрели внешность. Их стало можно рассмотреть.

Что за эти годы делало антишолоховедение? Игнорировало сведения про всех этих людей, перекочевавших из жизни в роман: а это десятки человек. Последовательно избегало встречи с вёшенскими краеведческими изысканиями: эта работа сразу, безоговорочно, рушила все их смехотворные концепции. Никто, кроме Шолохова, – разве что его отец – не мог находиться в средоточии всех этих событий. Отчего же версии об отце так и не появилось? Она хотя бы не разваливается при первом же прикосновении. При втором, впрочем, и от неё ничего не остаётся.

Авторы версий упоённо занимаются пересчётом логических нестыковок в романе, писавшемся полтора десятилетия. В гигантском, годами возводимом, гармоничном строении находят то незакавыченную цитату, то смысловую ошибку, то речевой казус. Пользуясь этой вовсе не сложной методой, не составляет ни малейшего труда доказать, что, например, «Войну и мир» написал другой человек.

В 1835 году в составе сборника «Миргород» была опубликована повесть «Тарас Бульба». Читатели увидели сочинение в непотребном виде: наблюдались пропуски отдельных слов, незаконченный вид отдельных фраз, смысловые провалы. Не говоря о том, что события XVII века Гоголь перенёс в XV, что разом сделало повесть фантастической: тогда не было подобного оружия, тогда так ещё не одевались, более того – в те времена даже не существовало запорожского казачества. Разобрав эту публикацию гоголевской повести, можно что угодно доказать.

Чичиков в «Мёртвых душах» вечно будет ехать сквозь Россию в шубе, оттого, что автор запамятовал: на дворе лето, и приодел своего героя потеплее. Когда б подобное случилось с Мелеховым: какой хай стоял бы! «Автор переписывал, не понимая о чём речь…»

История литературы знает куда более катастрофические примеры несостыковок и ошибок в текстах. Любой объёмный исторический роман неизбежно содержит подобное и даже большее количество стилистических или сюжетных огрехов. Пока были живы свидетели 1812 года, Толстого непрестанно обвиняли в кромешном неправдоподобии, путанице и пересказе чужих мемуаров.

Шолохова всерьёз обвиняют в том, что он спутал имя казачьего атамана Кондратия Булавина. Истинный казак, уверяют, не смог бы никогда перепутать. Но Булавин был по тем временам – вор и разбойник, о нём в гимназии даже не упоминали. Да и упоминали бы: разве это говорит хоть о чём-то?

Подобная аргументация убедительна только для людей, далёких от литературного труда.

Есть, наконец, во всей этой истории ещё и, с позволения сказать, примирители. Те, что любят повторять: ну, какое значение кто написал? Есть роман – и хорошо. Авторство – вопрос вторичный.

Ну какие мы щедрые!

А какое значение имеет, чей у вас сын – свой или соседа? Хороший же парень! Какое имеет значение, с кем его прижила ваша жена? И с кем вас прижила ваша мать.

Или это странным образом имеет значение?

Давайте мы унесём плод ваших трудов, а потом скажем, что всё это принадлежит человечеству, а имя ваше – сотрём?

Нет?!

Отчего ж такое непостоянство?

Авторство Шолохова – вопрос первичный.

Как авторство Пушкина, Лермонтова, Достоевского.