Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар
«Выросли поколения людей, для которых кровным делом жизни стало строительство социализма. Выросла молодёжь, которая встала на смену отцам и дедам, продолжая их славный труд по усовершенствованию жизни…»
«Литература наша в подавляющем большинстве своём стала частью общепролетарского дела. На это затрачены огромные усилия десятилетия. Литература наша прошла все фазы ожесточённой классовой борьбы…»
«Не может быть хорошей литературы, если собрание литераторов не будет собранием могучих, сильных, страстных и разнообразных характеров. Объединённые одной целью и страстной любовью к строительству социализма, они должны создать новую социалистическую культуру».
«Для нашего отечества мы добьёмся победы. И я вижу предзнаменование этой победы. Оно есть! Это – единодушие нашей партии, нашей страны, всех народов моего великого отечества».
Первая цитата – упоминавшийся выше Борис Лавренёв, замечательный писатель и драматург. Вторая – начинавший, как уже было сказано, на беспримерно высоком уровне поэт и оригинальный прозаик Николай Тихонов. Третья – ещё один классик советской литературы, писатель и драматург Всеволод Вишневский. Четвёртая – Исаак Бабель. Пятая – Всеволод Иванов.
Перед нами всего лишь выработанный уже спустя десятилетие советской власти газетный воляпюк, характерный в целом, увы, для мастеров любого уровня, в том числе позднего Горького, позднего Серафимовича, поздней публицистики Алексея Николаевича Толстого.
Можно привести ещё десятки подобных примеров от Фадеева и Катаева до Паустовского и Зощенко – эффект будет всё тот же: неужели эту тарабарщину писал автор замечательных книг?
Люди, которые берутся обсуждать проблематику шолоховской прозы, ссылаясь на его публицистику, элементарно не осознают контекста.
В разговоре о Шолохове другие его тексты измеряются по планке «Тихого Дона», как будто можно ещё подобные книги вообразить.
«Тихий Дон» в череде других текстов Шолохова выбивается вовсе не потому, что написан лучше. Он выбивается потому, что его вообще не мог написать человек. Ни белый офицер, ни красный. Ни Крюков в компании с Серафимовичем, ни Алексей Толстой с Платоновым по очереди.
Эту книгу ангел Шолохову в самое темя надышал.
Это одна из немногих книг в человеческой истории, появление которой нельзя объяснить рационально: как «Божественную комедию» Данте. Данте же не был в аду – откуда ему всё это знать?
То, что «Поднятая целина» ниже уровнем, чем «Тихий Дон» – не означает вообще ничего.
«Поднятую целину» нужно сравнивать не с ангелическим «Тихим Доном», а с другими великими книгами шолоховских современников. И всё сразу станет на свои места. Она написана вполне себе на уровне мировой классики той поры. Её можно перечислить через запятую с «Приключениями бравого солдата Швейка» Гашека, и это сравнение не унизит ни одну из названных книг.
Но «Приключения бравого солдата Швейка» признают одним из ключевых романов столетия, а едва к Шолохову возвращаемся, тут сразу же: «не дотянул».
Он до себя не дотянул, потому что земные люди – не дотягиваются до подобных высот. А, например, до Гашека замечательно дотянул.
«Донские рассказы» написаны на уровне Джека Лондона и родственны, к слову сказать, Варламу Шаламову. Проза Шаламова сносит наповал жутью тематики и бесстрашием целеполагания. Но надо помнить: он тоже писатель. И, выбирая себе интонацию, перебирал ближайшие тематические аналоги: как это делали до него.
Ими оказались Джек Лондон и «Донские рассказы». Во всех трёх случаях перед нами жёсткая, умело сделанная, ритмически выверенная, мышечная, мужская проза, посвящённая описанию попыток преодоления непреодолимого.
Лондон выручает человека, даруя ему или победу, или надежду.
Шолохов в своих рассказах идёт дальше: у него само по себе продолжение жизни – неслыханная удача, но победы и воздаяния за перенесённое ждать уже не приходится: пробился цветок сквозь зачерствелый суглинок, и на том спасибо, любуйся на солнце, живая душа.
Шаламов же оставляет людей и без радости, и без воздаяния, на вытоптанном пустыре.
Но типологически все три писателя родственны и соразмерны в малой своей прозе.
Наконец, «Они сражались за Родину».
В жанре баталистики – это образцовый текст. Шолохов сразу переиграл своих старших и младших современников, бравшихся за подобную тематику. «Они сражались за Родину» сделаны, безусловно, лучше, чем поздняя баталистика Алексея Толстого, Леонова, убедительней, чем повести и романы Симонова и Полевого…
Это проза непререкаемого уровня.
Но если б мы только с русскими авторами его сравнивали!
Все ведь воевали – с одной стороны, немцы, румыны, венгры, итальянцы, хорваты, с другой – англичане, американцы, французы, сербы. Но у них нет ни «Они сражались за Родину», ни «Судьбы человека». Другие образцы есть, но с какой стороны ни посмотри, если брать в расчёт прозу о Второй мировой, Шолохов более чем заметен в любом ряду.
Да, «Они сражались за Родину» проигрывают «Тихому Дону». Но едва мы выносим эту книгу за пределы русской прозы – сразу разводим руками, разыскивая по всей Европе, в США или Канаде весомых соперников.
Скажут: а Хемингуэй?
Вот видите, куда приходится немедленно забираться, чтоб на Шолохова вровень посмотреть.
Неровность Шолохова, когда не в него одного вглядываешься, а в мировой литературный контекст, не вызывает ни малейшего удивления.
И упомянутый Хемингуэй был неровен, и Киплинг, и Трумэн Капоте, и Ромэн Гари, и кто угодно.
А если на русскую классику оглянуться без пристрастья?
Лесков, Тургенев в лучших и худших своих вещах неровны в удивительных степенях.
Николай Гарин-Михайловский написал великую биографическую тетралогию, но ни с одной соразмерной задачей не то что не справился, а даже не ставил себе её.
Фёдор Сологуб написал один великий роман «Мелкий бес» и ничего подобного даже близко не создал.
Викентий Вересаев – сильнейший, между прочим, русский писатель – вовсе бросил в начале тридцатых прозу, потому что творческая сила оставила его.
Эмигрант с советским паспортом Марк Леви под псевдонимом М. Агеев написал в 1934 году «Роман с кокаином» – блистательный текст, ознаменовавший приход в литературу настоящего мастера. Написав ещё один, к слову, совсем плохой рассказ, Леви оставил литературу и больше к ней не возвращался в оставшиеся ему без малого сорок лет жизни.
Сергеев-Ценский, начинавший как писатель первого ряда, стоявший вровень с Буниным и Куприным, с годами стёрся, истратился.
Да и Куприн, и Зайцев, и Шмелёв: разве главные вещи у них сравнятся с неудачами, их постигавшими? Худшая проза названных словно бы даже не соприродна лучшему ими написанному.
Но только с Шолохова такой строгий спрос: а чего это у него не все книги гениальные? Почему есть просто великие?
Когда Шолохову принесли «Стремя “Тихого Дона”», он полистал-полистал, а потом с усталым удивлением спросил: «А этому-то что надо?»
Иные задаются вопросом: отчего он сам никогда никому не ответил на лавинообразно множившуюся хулу публично.
А как он должен был ответить?
В этом было его великое достоинство, истинная несуетность гения.
Сыну Михаилу сказал однажды, отвечая на всё тот же вопрос: «Каждый зарабатывает на хлеб, как умеет».
Сын удивлённо вскинул брови, отец закончил: «Они умеют только это. Зачем им мешать?»
А ведь мог бы.
Дочка Харлампия Ермакова была жива и даже получила орден Ленина, как заслуженная учительница Советского Союза. Она б с радостью рассказала, как Шолохов с покойным отцом сидел даже не часами, а сутками.
Сама Ермакова была такой: смуглая, носик с лёгкой горбинкой, чёрные ястребиные глаза и не по-женски твёрдый характер. Её сына и дочь именовали… «турками». Они оба были смуглые, черноглазые, с пышными волосами цвета воронова крыла. Мелеховские внуки!
Более того: у Ермакова ещё и сын остался, Иосифом звали – с забурунным, как это называлось на Дону, мелеховским характером. Шолохов не раз его, угодившего в милицию за очередные выходки, «отшёптывал» и вызволял на волю. Иосиф тоже хранил семейные тайны и мог бы ими поделиться! Он знал, из чего рос «Тихий Дон».
