Шокирующая музыка - Лоуренс Кристофер
Людвиг ван Бетховен: «Я возьму судьбу за горло»
И вот он в красном углу: невысокий (165 см), драчливый, держащийся молодцом на взвешивании и отлично справляющийся с наполнением своей плевательницы на ринге. Его оппонент в темном углу, подтянутый, но прозрачный призрак Судьбы, выглядит потрепанным после нескольких неприятных, но эффективных ударов по ушам композитора в первых раундах. Взрывной человек из Бонна отскочил от канатов, без перчаток, и большую часть поединка держал непобедимого чемпиона на ковре. Как и всеми великими бойцами, Бетховеном движет гнев. Вы можете увидеть это на его портретах, особенно с возрастом: взгляд «я зол, как черт», непокорные волосы. Его можно почувствовать в его музыке, энергичной, как удар кулаком по столу. Это гнев, который мы все испытываем в какой-то момент жизни из-за несправедливости судьбы. Я не говорю о мелких обидах, хотя Бетховен и из-за них мог взорваться, как, например, в фортепианной пьесе 1795 года «Ярость по поводу утерянного гроша». Нет – это нечто большое. Все болеют за Людвига в этом высшем состязании, потому что он сражается за всех нас. В некоторых философиях и религиях предлагается более пассивная реакция на некоторые из подлых ударов жизни. Подразумевается, что мы просто принимаем удары и позволяем неприятностям пройти. Бетховен так не поступал. Он никогда бы не позволил себе покорно умереть.
Вы, конечно, знаете, чем закончится поединок. Судьба побеждает в борьбе благодаря выносливости. Но Бетховен держал в запасе апперкот до самого своего конца в 1827 году; говорят, что на смертном одре он демонстративно потряс кулаком в ответ на раскаты грома бушующей за окном бури. Бетховен – важный, но тем не менее трудный жизненный ориентир в такой книге, как эта. Быть «ведомым» вообще предполагает элемент сотрудничества, некую степень покорности судьбе. Людвиг ожидал, что мир прогнется под него, что привело к великолепному музыкальному результату с несколькими жестокими потрясениями в других сферах жизни. То, что о Бетховене трудно говорить несерьезно, является свидетельством нашего уважения к его достижениям и показывает, до какой степени он был мифологизирован последующими поколениями композиторов и слушателей.
Современное представление о художнике по-прежнему формируется на примере Бетховена. Действительно, он был одним из первых, кто назвал себя «художником». Вам знаком этот образ: дикий бунтарь, презирающий устаревшие представления о мире, не в ладах с общественным мнением, неопрятный, создающий сокрушительные фантазии в уединенной мансарде.
Этот образ формировался еще до смерти Бетховена, но мы до сих пор бережно храним его как эффективную ролевую модель для нескольких поколений рок-музыкантов, хмурых и выплескивающих свою хандру в видеоклипах. Быть сердитым молодым человеком или женщиной в современном искусстве – значит восприниматься нонконформистом и по-настоящему творческой личностью.
Это модное недовольство, то, что мы называем «артистическим темпераментом», очень далеко от Бетховена. Он действительно был угрюм; но давайте соблюдать пропорции. Людвиг имеет огромное значение не потому, что убеждает нас в том, что он один страдает в космических масштабах; напротив, он убеждает нас в том, что мы все в одной лодке. Более того, он говорит, что жизнь может быть паршивой, но ситуацию можно переломить, сделав несколько удачных выпадов в сторону судьбы. Бетховен – мотивационный оратор классической музыки, и его послание обладает уникальной силой. Оркестры знают об этом. Бетховенские фестивали со всеми симфониями и концертами по-прежнему собирают толпы зрителей. Понаблюдайте за публикой в конце бетховенской пьесы: возможно, вы даже уловите сочувственное сжимание кулаков у директоров в толпе, которые знают, что теперь им предстоит закрыть утром большую сделку. У уставших зрителей концерта внезапно распрямляются спины. Они бегут к поездам до окончания аплодисментов с новым ощущением своего предназначения. Не сделать этого – значит подвести Бетховена, ведь он щедро продемонстрировал нам силу личной воли в бесчувственном мире.
В то время как отец Бах советует нам сохранять хладнокровие, потому что всё наладится, когда вы умрете, Людвиг кричит, что пришло время действовать. Он охотится на крупную дичь, хотя трофеи не материальны, не считая приличной порции телятины время от времени. Для него – победители получают естественное верховенство свободы, сохранение порядочности – всё это хорошие демократические цели. Никакого оружия, пожалуйста, только хороший уверенный бросок вперед – и не забывайте об ударах по голове. Будем ли мы в итоге счастливы? Возможно, дело не в этом, даже если Девятая симфония Бетховена закончится тем, что мир споет оду « К радости». Тут скорее важен сам процесс, само проживание. Вероятно, вы уже читали нечто подобное в различных книгах по восточной философии. Это откровение – слышать, как оно воплощается в звуке.
Английский дирижер сэр Томас Бичем (1879−1961), кажется, обвинил Бетховена в «гневе», который позже придет в музыку. Подразумевается, что до появления этого «неопрятного немца» музыка была вполне «приятной». Как бы я ни восхищался Бичем, именно этого и следовало ожидать от человека, который, вероятно, перебарщивал с туалетной водой. Музыка Бетховена обладает почти беспрецедентной телесностью, источая свой собственный аромат; естественно, что время от времени мы ощущаем неприятный запах. Но эти метафизические тренировки часто были вызваны гневом, и, как вы увидите, ему было над чем поработать.
Разве вы не рассердились бы, если бы ваше детство было бы сплошным беспорядком?!
Людвиг был крещен 17 декабря 1770 года в Бонне, Германия. Его отец, бездарный певчий в придворной капелле, был пьяницей, который одновременно поощрял талант своего старшего выжившего сына и негодовал по его поводу. Вполне возможно, что в быту царила жестокость. Бетховену казалось, что и мать не очень ласкова с ним. Возможно, причиной тому была болезнь: она умерла от туберкулеза, когда ему было шестнадцать лет. Благосостояние семьи стремительно ухудшилось, когда отец начал пить и чуть не лишился работы.
В таком водовороте восемнадцатилетний юноша взял на себя ответственность и в 1789 году подал прошение на половину отцовского жалованья в капелле, чтобы содержать двух младших братьев, чтобы отец не прозябал в местной таверне. Когда Бетховен-старший умер всего три года спустя, Людвиг не упомянул об этом в своем дневнике.
Вполне понятно, что человек, остро чувствующий, вышел бы из такого детства с «багажом». У Бетховена всегда были проблемы с авторитетами, будь то благонамеренные учителя, такие как Франц Йозеф Гайдн (1732–1809), у которого Бетховен проучился год, а затем отзывался пренебрежительно, или принцы (см. 3); вряд ли эти качества помогали карьере в то время, когда покровительство аристократии всё еще было лучшим для композитора шансом регулярно получать талон на питание. Бетховен был бы ящиком Пандоры на кушетке любого современного психиатра, если бы только он мог слышать вопросы, что приводит нас к следующему.
Вы на пороге музыкального триумфа, но у вас пропадает слух
Вот тут Судьба чуть не отправила его в ранний нокаут. Бетховен в большом мире Вены 1790-х годов, начинающий создавать себе имя как пианист, способный на удивительные импровизации, хотя и немного бьющий по клавишам. На этом этапе он был популярен, играя в салонах богатых домов, а позже с успехом выступая на новомодном развлечении – публичных концертах. В число его учениц входили молодые венгерские графини; летом он пользовался гостеприимством дворян в их загородных поместьях, а издатели боролись за его произведения (к этому периоду относится пара его первых фортепианных концертов и ранняя камерная музыка). Деньги поступали исправно. Ему не было еще и тридцати, но он уже был боннским мальчиком, ставшим бонвиваном.
Уже в те ранние легкомысленные времена Бетховен заметил, что с его слухом что-то не так. К 1801 году его глухота стала настолько сильной, что затрудняла нормальное общение в обществе; разговоры на вечеринках были практически невозможны. Самая злая ирония заключалась в том, что утрата слуха совпала с осознанием самим Бетховеном стремительного развития своих способностей. Его депрессия была непреодолимой. В 1802 году, воспользовавшись последним лечебным отпуском в деревне под Веной, он написал длинное письмо двум своим братьям, которое мы теперь знаем как «Гейлигенштадтское завещание». Отчасти завещание, отчасти прощание с жизнью (хотя и отвергающее идею самоубийства), оно подробно описывает его отчаяние из-за болезни: «Надежда, которую я принес сюда, – о выздоровлении, хотя бы частичном, – должна покинуть меня навсегда. Как осенние листья падают и вянут, так и она иссохла для меня… »
