Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
13 апреля. Нынче Л. Н., когда его привезли в кресле в столовую, сказал мне:
— Мне хочется поговорить с вами, я услыхал ваш голос я обрадовался.
Так хорошо у меня стало на сердце от этих его слов…
21 апреля, Гаспра. По приглашению семьи Л. Н. я переехал в Гаспру.
Нынче немного поговорил со Л. Н. Он опять сказал по поводу Горького и вообще современной литературы:
— Я вот все думаю: неужели я уже так стар стал, что не понимаю нового искусства? Я стараюсь, искренно стараюсь вникнуть в него, но не могу заставить себя сочувствовать ему. То же и новая музыка. Я, правда, по отношению новой музыки и не старался никогда особенно, но она не действует на меня, чужда мне.
Л. Н. поправляется, делается бодрее, и есть полная надежда на восстановление сил. Я ему сказал нынче:
— Жаль мне, что мало я вас видел на этот раз.
Он мне ответил:
— Да, и мне очень жаль.
Л. Н. никогда не скажет так просто из учтивости; да и тон был теплый, ласковый. Теперь я очень надеюсь увидать его в Ясной.
I мая, Москва. Я говорил в Гаспре со Л. Н. о беспорядках в Харьковской и Полтавской губерниях. Л. Н. рассказывал, как граф Капнист передавал ему известный рассказ о переодетых студентах, якобы вызвавших всю смуту. Л. Н. сказал:
— Это мало вероятно. Это рассказывают консерваторы, чтобы найти виновников движения, причины которого гораздо глубже.
По поводу того, что крестьяне не производили над людьми никаких насилий, Л. Н. сказал:
— Я все вспоминаю слова Пушкина: «Ужасен бунт русского народа, бессмысленный и беспощадный». Не помните, откуда это? Это совершенная неправда. Русский крестьянский бунт, наоборот, отличается в большинстве случаев разумностью и целесообразностью. Разумеется, бывают исключения, вроде, например, еврейских погромов, но это только исключения.
Здесь нас перебили. Н. Л.Оболенский и Александра Львовна принесли ежа, а потом я вышел из комнаты, чтобы не утомлять Л. Н.
II мая, 11 час. утра. Опять тревожные вести о Л. Н. Опасаются брюшного тифа.
14 мая. У Л. Н. брюшной тиф, которого он, вероятно, не перенесет после такого тяжелого воспаления легких и при его слабом сердце.
23 мая. Я перебирал нынче фотографические карточки и смотрел на Л.H., который завтракает (на балконе в Гаспре). Такая это прекрасная карточка! Мне все казалось, что я слышу его голос, и так странно было представить, что он лежит так далеко, больной, без сил…
28 мая. Получил открытку от Татьяны Львовны от 24 мая. «Уезжаю из Гаспры завтра. Оставляю отца, выздоровевшего от тифа, но еще очень, очень слабого. Тем не менее ему очень хочется эмансипироваться, и его только с трудом можно удерживать от больших неосторожностей. Так что уезжаю я далеко не покойная. Думают к пятнадцатому июня ехать в Ясную. Дай—το Бог».
Как‑то весною я получил от Н. Н. Ден (сестра жены Ильи Львовича) письмо, отрывки из которого привожу: «Вчера вечером была у меня сестра, Софья Николаевна, прямо из Гаспры, которая вчера же уехала и очень жалела, что не могла вас повидать. Л. Н. теперь почти вне опасности, но лежит и так слаб, что едва поднимает голову. Все дети, кроме Льва, остались еще при нем, и дежурство врачей по ночам продолжается. Возобновления подъема температуры не было. Я сегодня буду весь день и вечер дома, так как не совсем здорова, и буду очень рада, если вы ко мне зайдете, чтобы передать вам некоторые подробности о Л. Н.»
Я в тот же день, разумеется, отправился к Н. Н. Ден, которая, кроме различных подробностей о состоянии здоровья Л.H., рассказала мне со слов сестры следующий характерный случай. Когда Л. Н. было совсем плохо, он считал, что умирает и прощался со всеми, бывшими при нем. Брату Сергею Николаевичу и сестре Марии Николаевне он продиктовал письма, которые собственноручно только, кажется, подписал. Письмо брату подписал: «Левочка». Из детей в Гаспре не было одного Льва Львовича, которому Л. Н. также продиктовал письмо. Лев Львович своей литературной деятельностью на страницах «Нового Времени» причинял за последнее время немало огорчений Л. Н. Читавшие письмо ко Льву Львовичу говорят, что это предсмертное прощальное письмо было глубоко трогательно. Письма этого отправить не пришлось, так как Лев Львович приехал в Гаспру сам. Когда он вошел ко Л.H., Л. Н. сказал ему, что ему трудно говорить, а все, что он думает и чувствует, он написал в своем письме, и передал письмо сыну. Лев Львович прочел письмо тут же, в комнате Л. Н., потом вышел в соседнюю и на глазах у всех сидевших там — между прочими графини Софьи Николаевны Толстой — разорвал письмо умирающего отца на мелкие кусочки и бросил в сорную корзину…
20 июня. Я получил от Софьи Андреевны открытку от
15 июня, в которой она пишет: «У нас все уложено, мы сегодня должны были уехать. Буланже с вагоном приехал за нами и Сережа; но получили телеграмму от Коли Оболенского (мужа Марии Львовны) из Ясной, что очень холодно, сыро, — и испугались везти Л. Н. Да, кроме того, у Саши (Александры Львовны) сегодня вдруг сделался жар 39,3, и теперь опять отложили отъезд до 18–го. Л. Н. немного гуляет, здоровье его довольно хорошо; но сил еще немного…»
Если ничего не изменилось — они сейчас уже в Ясной.
20 июля. Нынче еду в Ясную. Получил от Софьи Андреевны письмо от 16 июля. Вот что она пишет: «Л. Н. довольно бодр, гуляет и много пишет».
25 июля, Ясная Поляна. Я здесь уже несколько дней. Л. Н. бодр физически и как‑то необыкновенно старчески мудр. Нынче Л. Н. сказал доктору Буткевичу:
— Единственный истинный путь к улучшению жизни людей — это путь личного нравственного совершенствования. Жизнь духовная — это постоянное движение, постоянное стремление к познанию истины.
Разговор зашел о литературе. Началось с того, что я сказал о романе Сенкевича «Меченосцы», что это очень скучная вещь. Л. Н. сказал:
— Да, я как‑то начинал и совершенно не мог читать. Помните, как в детстве бывало, попадется такой кусок мяса — жуешь, жуешь его и все никак не прожуешь, и наконец потихоньку выплюнешь и бросишь под стол.
Потом Л Н. вспомнил рассказ Бунина, который он прочитал где‑то недавно.
— Сначала превосходное описание природы — идет дождик, — и так написано, что и Тургенев не написал бы, а уж обо мне и говорить нечего. А потом девица — мечтает о нем (Л. Н. рассказал вкратце содержание рассказа), и все это, и глупое чувство девицы, и дождик, все нужно только для того, чтобы Б. написал рассказ. Как обыкновенно, когда не о чем говорить, говорят о погоде, так и писатели: когда писать нечего, о погоде пишут, а это пора оставить. Ну шел дождик, мог бы и не идти с таким же успехом. Я думаю, что все это в литературе должно кончиться. Ведь просто читать больше невозможно!
