Валентина Малявина - Услышь меня, чистый сердцем
— Все! Двадцать! — он широко улыбался. — Осторожнее, не упади, — позаботился обо мне.
Наконец, из последних сил, я добралась до него, стараясь не показывать своей усталости.
— Мне давно не было так хорошо! — торжествовал он.
Взял у меня пакет, достал остатки еды.
— Мне давно никто не верит. Почти все боятся меня. А ты поверила. Спасибо. Пусть все будет отныне хорошо! — предложил он тост.
— Саша, я сегодня должна улететь в Москву. Пусть будет все хорошо, но я больше не буду пить коньяк.
Он добавил мой коньяк к своему, залпом выпил и сразу же заметно охмелел.
— Пойдем, Саша. Стемнело совсем.
— Сейчас тебе будет легко подниматься, — он встал сзади меня. — Только ты не стесняйся…
Он обхватил меня ниже талии и крикнул:
— Ну! Помчались!
Действительно, очень легко я пробежала с его помощью оставшиеся ступеньки.
Он устал, но не переставал смеяться.
Я увидела «небоскреб» — гостиницу «Венец» и перевела дух.
— Спасибо, Саша. Оставь пакет себе.
Он с удовольствием взял пакет.
Надо было тут же бежать, но я не сделала ни шагу.
И вдруг он наклонился, поднял меня на руки и вместе со мной стал быстро переходить улицу.
Он неожиданности я не успела даже пикнуть.
В один миг мы очутились в каком-то небольшом дворе. Он поставил меня вплотную к стенке красного кирпича, прислонился ко мне. За его спиной стояла огромная серебристая машина, на которой синими буквами было написано: «Болгария».
Он не отпускал меня, крепко прижав своим телом к стене. С трудом переводил дыхание.
Бесполезно было что-либо говорить.
Двор был похож на большой балкон, замкнутый со всех сторон. Впереди он упирался в балюстраду, а там, внизу, была центральная площадь с красивыми газонами, Ленинским комплексом и моей гостиницей.
Я не двигалась. Молчала.
Он распахнул мою куртку и свою. Нашел молнию на моих брюках и резким движением расстегнул ее.
Я по-прежнему молчала и не двигалась, словно замерла.
Это его сердило. По всей вероятности, ему хотелось, чтобы я сопротивлялась.
Стал заниматься своими брюками. Что-то не получалось у него. Чуть отодвинулся от меня. Он психовал. Я смотрела вниз на суетящиеся руки.
— Ты чего? — спросил он. — С ума сошла, что ли? Ты чего молчишь?
Теперь он не двигался и стоял как истукан.
Я наступала:
— Ты что, думаешь я испугаюсь?
Он молчал.
— Убери сейчас же это, — крикнула я, задохнувшись.
Этот жуткий диалог закончился совсем неожиданно.
Трудно в это поверить, но он вдруг пошел за машину, держась за стенку. Он совсем опьянел.
Едва он зажурчал там, за машиной, я двинулась к балюстраде. Надо бежать, а не могу. Не бегут ноги.
Все-таки доползла до балюстрады! Но до земли два этажа, а то и больше, внизу газон с неувядшей еще травой. Я занесла ногу и села верхом на балюстраду. Он увидел и поспешил ко мне. Бежал трусцой.
Крикнул:
— Подожди!
Еще раз крикнул он:
— Не бойся.
И совсем жалко попросил:
— У тебя есть денежки? Мне совсем немножко надо, на дорогу.
Он обхватил руками мой пакет и беспомощно улыбался.
Не могу объяснить своего поведения, но я, вместо того чтобы прыгнуть вниз, бросила ему кошелек. Там была большая сумма денег. Он открыл его, покопался в нем и протянул обратно. Я взяла. Он успел мне что-то вложить в ладонь и поспешил уйти.
Я решилась на прыжок. Вдруг он стоит и поджидает за машиной.
Прыгнула. Приземлилась удачно и пошла в отель.
Левая моя ладонь была крепко зажата, но я не обращала на это внимания.
Не разжимая руки, я как-то умудрилась снять куртку, раздеться и встать под горячий душ. Под струями воды открыла ладонь: в ней было распятие. Не вытираясь, я легла в постель. Укрылась с головой пуховым одеялом и скоро согрелась. Распятие было сделано из медяка. Положила его в кошелек. В нем оказалось всего десять рублей.
Стас внимательно слушал мой довольно длинный рассказ, оставаясь по-прежнему на коленях. Глаза его увлажнились и совсем стали голубыми аквамаринами.
— Очень страшно. Пожалуйста, не ходи по вечерам одна.
Он поднялся, сел на постель и сказал:
— А у меня было вот что… — достал тетрадь и стал читать, как он приезжает в Сибирь, домой, его встречает обезумевшая собака по кличке Кучум. Она хрипит и рвется с цепи. Стас входит в дом. В большой комнате стоит гроб. В гробу лежит мать.
Я заплакала:
— Ты просил меня рассказать какой-нибудь страшный случай, я рассказала. Ты же рассказываешь не случай, ты говоришь о неизбежном. Я не стала тебе рассказывать, как потеряла свою дочурку, потому что смерть — это не случай, это другое.
Он нежно поцеловал меня.
Подвел к овальному зеркалу и стал рассматривать нас.
— Отойди, пожалуйста, — попросил он.
Я отошла.
Стас снял со стены топор и разбил вдребезги зеркало сильным ударом.
Почему-то в сознание влетела фраза: «Стало быть, вставать и уходить». Это слова князя Мышкина.
Но я не ушла.
Молча мы убрали осколки и вынесли их на улицу.
На улице я сказала Стасу:
— Самый страшный случай в моей жизни — теперешний случай, когда ты разбиваешь зеркало ударом топора, глядя на свое изображение. Я почти уверена, что это кураж. И гвозди во лбу автопортрета, и веники вместе с топорами на березовых досках, и разбитое зеркало — не что иное, как кураж.
Стас не реагировал на мое замечание, а спросил:
— У тебя много грехов?
— Да, — ответила я.
— У меня очень много. Мне так хочется тебе рассказать обо всем, но, наверное, никогда не решусь.
В комнате Стас начал ходить из угла в угол. Тесно, но он делал три больших шага, красиво разворачивался, и снова три шага. Ходил туда-сюда и говорил:
— Я взглянул на себя в зеркало, и мне стало тошно. Я убил топором того человека, который был до тебя. Он ужасен. Только ты не пугайся.
А матушка моя жива! Она хорошая, моя Шура!
Не я писал этот страшный рассказ о смерти матери. Это написал тот, которого теперь нет. Я убил его.
И неожиданно улыбнулся своей светозарной улыбкой. — Пойдем погуляем, — предложила я.
Бродили по Арбату. Я показала свою школу в Спасопесковском переулке. Дворами прошли к нашему подъезду, он поцеловал мне руку и ушел.
6
И вновь перед глазами длинные коридоры Бутырки. Скрежет железа о железо.
Меня вводят в камеру.
— Ну? Как?
— Народу в зале много… Душно очень.
— А ты сделай суд закрытым, — советует Нина.
После того страшного дня, когда она меня хотела обвинить, после моего крутого ответа на ее безобразный выпад Нина изменилась. Налила мне кипяточку, угостила пряниками. Денёв достала конфитюр. У меня был сыр, картошка, помидоры, зелень — мне передали конвоиры в суде от Танечки и Сережи. И мы устроили чудесный ужин.
