Коко Шанель. Я сама — мода - Марли Мишель

Гостями Сергея Дягилева в баре «Ля Гайя» были художники, артисты, избранные сотрудники. Хотя заведение находилось неподалеку от ателье Габриэль, практически за углом, она опоздала. Гости стояли маленькими группами под огромной люстрой за аперитивом и оживленно беседовали, многократно отражаясь в зеркальных стенах.

Габриэль сразу же заметила Хосе Серта, беседующего с Пабло Пикассо. Он мельком взглянул на нее, махнул рукой и вновь повернулся к собеседнику, который тоже кивнул ей в знак приветствия. Пикассо говорил не только языком — он яростно жестикулировал и размахивал дымящейся сигарой. Габриэль была очарована этим мужчиной, внешне не очень привлекательным, временами даже невзрачным, зато необыкновенно остроумным. Она знала знаменитого земляка Хосе через своих друзей, и их связывало отнюдь не просто знакомство: жена Пикассо, Ольга Степановна Хохлова, до замужества балерина из дягилевской труппы, носила одежду от Шанель, причем не только на светских раутах, а в качестве своего рода живого манекена: года три назад Пабло изобразил свежеиспеченную мадам Пикассо в купальном костюме от Шанель. Картина называлась «Купальщица». Изъявление любви маслом. Сейчас Ольга Пикассо стояла у окна рядом с Мисей. Бокал в ее руке был лишь для видимости: Габриэль знала, что бывшая балерина беременна. Платье свободного покроя скрывало уже наметившиеся округлости. Ольгу и Мисю окружали поклонники.

Взяв бокал шампанского с подноса официанта, Габриэль заняла наблюдательную позицию между дверью и пианино. Бар «Ля Гайя» славился музыкой: здесь часто выступали композитор Дариюс Мийо и его друзья из группы «Шестерка» [17]. Но сегодня музыкальное сопровождение заменил гул голосов. Дягилев пригласил не менее двадцати человек, в основном мужчин, одетых в строгие костюмы, среди которых было много танцоров, легко узнаваемых по гибкости и изяществу движений. Габриэль попивала шампанское и с удивлением наблюдала за тем, как нарастало напряжение в зале, словно за этой элегантной прелюдией должна была последовать некая драма.

Наблюдения Габриэль прервал сам Дягилев, который, заметив ее, поспешил к ней с распростертыми объятиями.

— Мадемуазель Шанель! Какая радость видеть вас здесь!

Это громогласное приветствие услышали даже в самых отдаленных уголках бара. Дягилев обозначил два фиктивных поцелуя на щеках своей гостьи — справа и слева.

— Очень рада быть вашей гостьей, — приветливо ответила Габриэль и протянула ему платок. — Я пришла, прежде всего, для того, чтобы вернуть вам это.

Дягилев театральным жестом прижал платок к губам, очевидно, слишком растроганный, чтобы найти достойные слова благодарности.

Габриэль стало неловко, тем более что разговоры вокруг мгновенно стихли. Лишь испанские причитания Пикассо по-прежнему сыпались как горох на головы присутствовавших.

— Я ведь обещала, что верну ваше сокровище в целости и сохранности.

— Коко! — Мися, оставив своих собеседников, бросилась к Габриэль. — Что ты здесь делаешь? — прошептала она, обнимая подругу. — Я и не знала, что ты знакома с маэстро.

Несмотря на шепот, от Габриэль не ускользнул ее обиженный тон.

— Ты же сама представила меня ему в Венеции, — напомнила она Мисе, через силу улыбнувшись.

— Да, но…

Мнем перевела взгляде Габриэль на Дягилева.

Тот достал из нагрудного кармана платок, временно заменявший реликвию, память о великой княгине, и, небрежно бросив его на пол, заменил на «оригинал».

— Мися, ваша удивительная подруга непременно должна познакомиться со Стравинским! — сладким тоном произнес он и устремился к группе гостей у окна.

Его и его спутниц, которых он потащил за собой, провожала дюжина глаз.

— Что ты здесь делаешь? — повторила Мися свой вопрос шепотом, в котором отчетливо слышалось раздражение.

Мися, так усердно отстаивавшая свое место в этом обществе, явно сердилась на нее. Габриэль впервые пришла в голову мысль, что это могла быть ревность. Мися Серт была известной покровительницей «Русского балета Дягилева» и, конечно же, хотела сохранить за собой эту славу. Она могла представить себе кого угодно в роли жертвователя, спонсирующего новую постановку «Весны священной», но никак не ожидала, что им может стать и Габриэль Шанель.

— Месье Дягилев любезно прислал мне приглашение, и я приняла его.

— Но ты ничего мне об этом не говорила! — возмущенно воскликнула Мися.

— Я забыла, — пробормотала Габриэль.

— Но мы же… мы же всегда все обсуждаем друг с другом.

Габриэль уже не слушала подругу, загипнотизированная взглядом незнакомого мужчины, который смотрел на нее через очки в золотой оправе так, как будто в него только что ударила молния. Он стоял рядом с Ольгой Пикассо. Среднего роста, худощавый, лет сорока, высокий лоб, редеющие волосы, над полными губами — усы. Некогда очень дорогой, но уже изрядно поношенный костюм и бледная кожа говорили о том, что сейчас далеко не самый светлый период его биографии, он производил впечатление человека, привыкшего к совсем другой жизни.

— Это Игорь Стравинский, композитор, — представил его Дягилев. — Мадемуазель Коко Шанель, кутюрье.

Пронзительный взгляд Стравинского впился в ее глаза.

— Добрый вечер.

Он наклонился и поцеловал ей руку, словно они встретились на балу в его погибшем отечестве. В нем было что-то отталкивающее и в то же время притягательное. Он производил впечатление властной натуры, хотя это плохо сочеталось с его скромным облачением. Габриэль была полностью поглощена его присутствием, раздираемая неприязнью и любопытством. Даже когда ей представляли хореографа Леонида Мясина, а затем критика-искусствоведа и художника-декоратора Александра Бенуа, ее внимание было приковано к Стравинскому. Имена танцовщиков, окружавших Мисю и Ольгу Пикассо, она тут же забыла.

— Мадемуазель Шанель, я бы хотел, чтобы за ужином вы сидели рядом со мной, — заявил Стравинский.

— Может, разумнее предоставить хозяину распределять места за столом?

— Нет. С какой стати? — Он повернул голову, и стекла его очков блеснули в свете люстр, как два меча на солнце. — Гости должны наслаждаться радушным приемом. Или нас пригласили для того, чтобы мы ублажали хозяина?

Габриэль не успела ответить. Дискуссия Пикассо и Серта, судя по всему, перешла в ожесточенный спор, потому что сердитый возглас Пабло вдруг перекрыл общий фон сдержанных голосов.

— Макс Жакоб говорит, что хороший стиль означает отсутствие штампов, и я полностью разделяю его мнение!

У Габриэль мелькнуло в голове, что она тоже придерживается этой точки зрения. А Хосе Серт любил в искусстве пышность, которая как раз представляет собой питательную среду для клише.

— Испанская страстность, — иронично произнес Стравинский. — Антипод русской тоски. Но это вовсе не означает, что нам чужда страсть.

Габриэль улыбнулась про себя, на мгновение мысленно оторвавшись от Стравинского и вспомнив другого мужчину. Да, Дмитрий Романов в своей сдержанности казался глубоким колодцем, на дне которого притаился пылкий темперамент. У Стравинского это качество было более очевидным. Но ведь он художник, а Дмитрий до своего бегства на чужбину почти ничего не видел, кроме строгого придворного церемониала и воинской службы. Во всяком случае, славянская ментальность была ей ближе, чем южная открытость. Бой тоже на первый взгляд был очень сдержанным человеком, но за неподвижно-непроницаемым британским фасадом полыхал яркий, жгучий огонь. При мысли о любимом у нее на мгновение замерло сердце. Однако она быстро овладела собой.

— Ты сидишь рядом со Стравинским?.. — изумленно спросила Мися, когда все направились к столу и она увидела таблички с именами гостей, расставленные перед приборами, несмотря на свободную атмосферу, царившую в баре. — Смотри, не заразись! — шепотом прибавила она, наклонившись к ее уху. — Говорят, у его жены больные легкие. Я думаю, это чахотка. Немудрено заболеть, когда живешь в таких чудовищных условиях. Жаль детей. У него их четверо.