Виктор Петелин - Фельдмаршал Румянцев
Еще в конце февраля Румянцев получил из Царского Села рескрипт, в котором Екатерина II высказывала уверенность, что смерть Мустафы и возведение на турецкий престол его младшего брата Абдул-Хамида должны произвести в серале внутреннее волнение, а потому и некоторую расстройку в общих политических делах и военных приготовлениях Порты Оттоманской. Она предлагала воспользоваться возможной оплошностью в делах неприятеля и послать против него достаточно войска на супротивный берег Дуная и ударить одновременно или порознь на Силистрию и Варну.
Нет, она вовсе не настаивала на немедленных действиях, весьма деликатно и осторожно полагаясь на его искусство и благоразумную предусмотрительность в организации такой экспедиции. Варна и Силистрия ей нужны как необходимые и действительные средства к принуждению турок к столь вожделенному миру. Она правильно рассуждала, что турки после такого поражения, вполне возможно, будут испытывать страх оказаться в плачевном состоянии и, вполне возможно, запросят возобновления мирных переговоров. Вот на этот случай государыня уполномочивает его, фельдмаршала Румянцева, вести переговоры с верховным визирем для того, чтобы выиграть время и сократить всякие затруднения. Только теперь он получил полную доверенность Петербурга для ведения военных и мирных дел своего Отечества.
Румянцев прекрасно понимал, что теперь многое будет зависеть от его искусства военачальника и благоразумной предусмотрительности полномочного министра в переговорах. И было бы странно, если б он при решении столь важных государственных дел выказывал торопливость, понимая, что кампания 1774 года должна быть последней в этой войне. И потому так тщательно выверяет он каждое свое распоряжение, каждое действие подчиненных ему войск и своей походной канцелярии. Он возобновил переписку с верховным визирем, с рейс-эфенди, с Обрезковым, по-прежнему проживавшим в Романе, местечке недалеко от города Яссы.
Только сейчас, в эти дни, Румянцев почувствовал себя гораздо лучше. Болезни словно уходили из него по мере возрастания его полномочий на Дунайском театре военных действий. Он еще жалуется в письмах близким на свое здоровье, но дух его ликует, свобода действий его обеспечена высочайшим рескриптом. При этом Румянцев вовсе не думал, что перемена в Константинополе непременно поведет к расстройству в неприятельских войсках. Скорее бывает наоборот: наследники империи Оттоманской, получив наконец власть, могут решиться на самое безрассудное воинское дело. И действительно, новый султан, как стало известно, призывает новые войска, обещая им больше вознаграждения. И каждый паша выражает готовность в ознаменование нового царствования сразиться с русскими, для чего и собираются вскоре переправиться на их берег.
Так что неусыпные его попечения сводились к подготовке войска встретить неприятеля на своем берегу: хотелось Румянцеву показать новому турецкому султану силу русского оружия, которым был часто поражен его предместник Мустафа.
Но вот пока исполнить повеление императрицы как можно скорее ударить на Варну и Силистрию он не может. Да и как спешить с исполнением такого повеления, если стужа нестерпимая стояла в поле, а рекруты еще не пришли к армии, где-то застряли! Конечно, он все понимает, зима была непостоянная, дороги плохие, все их развезло, здешняя земля оскудела от продолжающейся войны, порядок в княжествах так и не удалось навести из-за того, что русские не сдержали свое слово, пообещав им свое покровительство, а потом вновь возвращая их туркам… Иные полки всю зиму ждали снаряжения, только недавно начали обшивать своих солдат, иные же до сих пор ждут, а без снаряжения нельзя выступить в поле.
Пришлось Румянцеву пояснить Екатерине II, что не может он исполнить ее повеление и послать корпус, перешедший на скорую руку за Дунай, к Силистрии и Варне: первая крепость лежит на Дунае, а другая отстоит от оного более чем на двести верст, куда нельзя ни скоро, ни скрытно дойти, тем более действовать в таком отдалении… Другое дело в прошлом году. Тогда он послал достаточные корпуса, которыми вполне возможно было не только овладеть Варной, но и отразить все силы неприятельские, которые мог бы послать им на помощь верховный визирь, находящийся в Шумле. Нет, сейчас нельзя спешить. Но как только наступит время, он использует все средства, чтобы достигнуть желаемого успеха на том берегу. И главное, теперь он воспользуется новой доверенностью к нему со стороны императрицы, уполномочившей его к возобновлению и заключению мирного дела.
И вовсе Румянцев не предполагал, что новые его полномочия так больно ударят по самолюбию его ближайшего друга и единомышленника Обрезкова, мечтавшего довести дело мира с Турцией до конца. Румянцев-то, сообщая другу столь радостную весть, надеялся получить от него советы, как поступить в том или ином случае: верховный визирь и рейс-эфенди возобновили с ним мирные переговоры. Конечно, предварительные. Намеками и «изворотами», но все-таки возобновилась переписка между главнокомандующими армиями. А это уже кое-что.
Румянцев послал в Шумлу своего офицера для сопровождения чегодаря верховного визиря Сеида, прибывшего в Яссы за письмами пленных пашей. Офицер вернулся с посланиями верховного визиря и рейс-эфенди к нему, фельдмаршалу Румянцеву. В канцелярии перевели письма на итальянский язык, но точно ли перевели, Румянцев сомневался. А поэтому переправил к Обрезкову подлинники и перевод их на итальянский, «чтоб Вашему превосходительству яснее изражаемую в них силу познать, нежели мне это удобно, не имея у себя переводчиков, совершенно знающих тот и другой язык». «Предавши Вам все сии депеши, – писал Румянцев, – которых содержание отъемлет, кажется, сомнение, чтоб Порта не искала теперь отверзти к примирению прямую дверь, нужен мне есть совет Ваш, как мужа испытанием и искусством одаренного в сих делах, как друга моего, и как чрез доверенность, могущую содействовать мне, обязанного самым тем предписаниям, которым я уполномочен ныне к миротворению беспосредственно…»
В ответном письме Обрезкова чувствовалась скрытая обида. И Румянцев постарался смягчить удар по самолюбию опытного дипломата. 21 марта 1774 года он писал Обрезкову: «Почтение и дружба, вовек неизменные к Вашему превосходительству, дали бы мне почувствовать всю прискорбность, если повеления, которые я получил от Двора, трактовать с визирем о мире, причинить могли что-либо для Вас неприятное. Язык и сердце мое не знают против Вас двоякости, и я чужой труд, тем меньше особы, которую привык я почитать, нимало не удобен обращать единственно в славу собственную. Ваше превосходительство сами можете вообразить, что нам с верховным визирем для лицезрительных договоров не позволяют многие обстоятельства где-либо съехаться, а перепискою сочинять трактат было в пучину ввергнуться медления и работы. И так сие дело, как Вами уже основанное, если Бог благословит, и до желаемого конца должно быть доведено посредством Вашего личного участия, о чем я, конечно, учиню предложение визирю, следуя во всем Вашей мысли, ежели только он о последних кондициях не сухой ответ даст…»
