Иван Майский - Перед бурей
И все опять должны были повторять за Степанычем и
заучивать это определение.
Я не помню сейчас точных формулировок царской «по
литграмоты», но таков был их подлинный смысл. В числе
других вопросов солдатского катехизиса имелся и такой:
— Что есть твое оружие?
На это Степаныч неизменно отвечал:
— Ружье честень бердань, образец номер второй.
56
Регулярно присутствуя на «словясности», я никогда не
мог понять смысла этой мистической формулы. Что значит
«честень»? Что такое «бердань»? Несколько раз я пробо
вал спрашивать об этом Степаныча, но он лишь недоволь
но хмурился и ворчал:
— Честень есть честень, а бердань есть бердань — вот
и весь сказ. А чему тут непонятному быть?
Однажды на уроке «словясности» из кармана Степа
ныча выпала небольшая книжечка. Я подобрал ее и стал
просматривать. И что же, — это оказался тот самый сол
датский катехизис, который фельдфебель с таким упор
ством вколачивал в головы новобранцев. Я быстро пере
листал его и наткнулся на смущавший меня ответ об ору
жии.
В подлиннике он гласил:
«Ружье системы Бердана, образец № 2».
Ларчик просто открывался. Обрадованный своим от
крытием и плохо еще понимая бюрократическую психоло
гию, я с радостью закричал:
— Степаныч! Степаныч! Нашел!
И, тыкая пальцем в книжечку, я воскликнул:
— Надо говорить не «ружье честень бердань», а «ружье
системы Бердана»...
Я не успел договорить. Степаныч вдруг покраснел, как
рак, сердито вырвал из рук у меня книжку и дико за
рычал:
— Яйца курицу не учат! Тоже учитель нашелся!
Я был совершенно огорошен. Уходя с «словясности», я
искал л никак не мог найти ответа на вопрос: зачем Сте
паныч вбивает в головы солдат всякие бессмыслицы?
Наши отношения с Степанычем после этого конфликта
сильно испортились. А вскоре после того произошел еще
один случай, который окончательно нас поссорил.
Мы уже были всего лишь в нескольких переходах от
Верного. На стоянке у одной горной речки я бегал с сач
ком по полю, гоняясь за красивыми бабочками. Вдруг не
ожиданно я остановился, как вкопанный. В нескольких
десятках саженей от меня, под небольшой купой деревьев,
был Степаныч, но в каком виде! Весь красный, разъярен
ный, озверевший, он бил по лицу моего друга Карташева.
Его огромные железные кулаки методически ходили взад
и вперед, и голова Карташева как-то беспомощно мота-
57
лась из стороны в сторону. Из губы у Карташева текла
тонкая струйка крови. В мгновенье ока я был около Сте-
паныча и, вне себя от бешенства, закричал:
— Стой! Стой!.. Не смеешь! Я папе скажу.
Оторопевший от неожиданности, Степаныч остановился
и, увидев меня, выругался матерными словами. Однако
желание продолжать расправу, видимо, у него пропало, и,
еще раз выругавшись, фельдфебель круто повернулся и
пошел к лагерю. Когда Степаныч был уже далеко, я спро
сил обтиравшего кровь Карташева:
— За что это он так тебя?
Карташев замялся и стал смущенно теребить свою гим
настерку. Я, однако, не отставал. Наконец Карташев, гля
дя в сторону, вполголоса заговорил:
— Как, значит, по осени забрили меня, мамаша, значит,
дала мне три рубли на дорогу... Береги, говорит, на чер
ный день пригодится... А дьявол энтот, Степаныч, дознал
ся ноне... Ну, стал приставать: отдай да отдай ему три
рубли... По-читай, всю дорогу от Семипалатинска пристает.
Я и так, и сяк, самому, мол, нужно... Сегодня поймал ме
ня, да и пошел, да и пошел... Мы, говорит, через три дня
в Верном будем. Ты, сволочь такая, тамо останешься, а я
в Омск ворочусь. Давай, говорит, деньги чичас, сей ми
нут... А не дашь, дык долго меня поминать будешь... Ды
как почнет по мордасам лупить, как почнет...
В тот же вечер за ужином я с возмущением рассказал
обо всей истории отцу и сидевшему с нами командиру
партии. Отец многозначительно кивал головой, а офи
цер — военный службист, думавший только о карьере, —
недовольно бросил:
— Вы, молодой человек, лучше бы не вмешивались не
в свои дела.
Я обиделся и ушел спать, не попрощавшись с офицером.
Офицер же, как потом выяснилось, несмотря на щелчок
по моему адресу, все-таки имел разговор по этому поводу
со Степанычем. Не совсем приятный разговор. На следую
щий день Степаныч смотрел на меня волком, не здоровал
ся, не разговаривал. В Верном мы расстались врагами.
У отца с командиром партии отношения тоже расстроились.
Уже много лет спустя отец мне рассказывал, что, после
того как я ушел в тот вечер в палатку, офицер стал осу
ждать не только мой поступок, но и то воспитание, кото-
6 8
рое приводит к такого рода поступкам. Отец рассердился
и с холодным раздражением заявил:
— Солдат бить не полагается.
Офицер пробовал возражать, но отец упорно стоял на
своем. В результате дипломатические отношения между
командиром партии и врачом оказались испорченными...
Да, тени набегали на ясное утро моих жизненных впе
чатлений. Набегали и заставляли задумываться.
Но одновременно сколько светлых, ярких, глубоких, не
забываемых переживаний врезалось в мою память и на
всегда в ней осталось!
Вот одно из них.
Наша партия разбила лагерь в зеленой ложбине меж
гор. К лагерю сошлись и сбежались окрестные жители.
Начинается обмен новостями, мнениями, продуктами. Стар
шина близлежащего селения по-военному представляется
командиру партии и отцу. Это мужчина лет за пятьдесят,
еще крепкий, сильный, с бронзовым цветом лица, с полу
седыми косматыми бровями и бородой. Ломая высокую
баранью шапку, которую мужчины носят здесь в самый
сильный зной, он рассказывает, между прочим, что вер
стах в двух от лагеря есть «чудесный колодец»: в нем
нет дна.
— Как нет дна? — изумляется отец.
Старшина почтительно склоняет голову и, точно изви
няясь за плохое поведение колодца, повторяет, что у ко
лодца так-таки нет дна. Видя наше недоверие, он предла
гает нам самим убедиться в справедливости его слов.
Небольшой компанией, человек в пять, идем к колодцу.
