Эдуард Лимонов - Балканский Андрей
Рассуждая об эволюции национал-большевизма в 1990-е годы, критики отмечали как одно из возможных направлений уход из политики в чистую контркультуру, своего рода «башню из слоновой кости». Дмитрий Жвания в своей книге «Путь хунвейбина» приводит слова Александра: «Ты понимаешь, настоящий национал-большевизм никогда не будет массовым движением, слишком это элитарное учение, поэтому рано или поздно Лимонов, который мечтает быть вождем массовой партии, начнет профанировать национал-большевизм, да он и сейчас это делает».
Опрошенный автором Фронтов, впрочем, усомнился, что мог это говорить Жвании, хотя спустя два десятилетия «все эти беседы вспоминаются как в тумане». Во всяком случае, Александр все эти 20 лет обязательно появляется на первомайских демонстрациях вместе с другими партийными ветеранами из бункера на Потемкинской.
А питерское отделение, в которое Курехин и Фронтов вдохнули новые смыслы, продолжало жить своим чередом. Летом 1996 года в партию пришли братья Гребневы, Андрей и Сергей. Родились они во вполне заслуженной интеллигентной ленинградской семье. Дед с отцовской стороны — Валентин Михайлович — во время войны 16-летним подростком партизанил под Лугой, был ранен, а в 1970—1980-е годы возглавлял Лужский район. Поскольку для местного населения время это было вполне спокойное и благодатное, то и до сих пор его имя там котируется весьма высоко. Валентин Михайлович стал первым почетным гражданином Ленобласти вместе с патриархом Алексием II.
Мама братьев — Нурия Галимзяновна — работала в школе учительницей, отец был военным (он служил в Польше, и в их домашнем архиве есть фотографии младенцев-братьев где-то под Варшавой). Переехав в Ленинград, они получили трехкомнатную квартиру в доме возле станции метро «Гражданский проспект». Старший Гребнев, Андрей, еще в школе за злобно-веселый характер, выражавшийся в издевательствах над учителями и одноклассниками, загремел в спецПТУ. На фоне старшего отморозка мама души не чаяла в младшем Сереже.
Ближе к окончанию школы братья стали панками: старшего прозвали Свиньей, младшего — Сидом. Их квартира служила пристанищем самым экзотическим личностям и чего только не видела, от приготовления наркотиков до разделки собак. Андрей испытывал глубокое презрение к обычным петербуржцам — обывателям и особенно интеллигенции, приставая к ним на улице и обзывая «унтерменшами» и «клопьем». Что до национального вопроса, то свою позицию он формулировал четко: «Я — интернационалист, все нации ненавижу одинаково».
При этом он обладал отличным вкусом: у него в комнате валялись в беспорядке диски «Einsturzende Neubauten» и «Laibach», «Psychik TV» и Ника Кейва, книги Уильяма Берроуза и Чарлза Буковски. Стены он изрисовал темно-красной краской, развесил шестеренки и панк-коллажи, превратив комнату в своего рода произведение искусства. У него также имелся здоровенный альбом, куда он писал стихи и вклеивал коллажи, периодически закапывая их кровью. А также пухлая папка с надписью «Клиника», куда собирались вырезки из разных полубезумных оппозиционных газет.
Когда в руки Андрею как-то попала «Лимонка», он сказал брату: «О, смотри-ка, это же наша тема». Естественно, братья были нацболами, просто до поры об этом не знали.
С нацболами тогда сблизилась и группа «Рабочая борьба» Дмитрия Жвании, который стал вторым питерским гауляйтером. Похожий на упитанного латиноамериканского индейца, Жвания был старым левым активистом. Еще в 1980-е годы он увлекался анархизмом, состоял в Конфедерации анархо-синдикалистов нынешнего видного функционера партии власти Андрея Исаева. Затем сделался троцкистом, поучаствовал в деятельности их интернационалов с многолетними распрями между лидерами, старавшимися перетянуть к себе немногочисленных российских товарищей. Некоторое время он жил между Россией и Европой, курсируя между Питером, Парижем и Лондоном в вечной косухе, берете и палестинском платке-арафатке. В общем, биография классического левака, подробно описанная им позже в книжке «Путь хунвейбина».
Несомненным плюсом Жвании было то, что он не был догматиком, интересовался разными необычными идейными формами, лево-правым синтезом и мимо экспериментов Лимонова, Дугина и Курехина пройти не мог. Естественным образом совпало с нацболами его отвращение к ельцинской элите и режиму 1990-х и необычным образом — позиция по чеченской войне. Вероятно, она была выработана из отвращения к мейнстриму, который тогда формировали либеральные СМИ, требовавшие немедленно отпустить Чечню и смаковавшие подробности гибели российских солдат. «Национал-большевиком меня сделала первая чеченская война», — заявлял он.
Минусов тоже было много. Жвания был по призванию скорее одиночкой, максимум главой кружка студентов-акционистов, но никак не походил на лидера отделения революционной партии. И если мы, приходя в НБП, верили, что партия — наша судьба, то для Димы это был не более чем любопытный опыт, приключение.
Моим партийным дебютом стало совместное пикетирование НБП и «Рабочей борьбой» в сентябре 1996 года церемонии открытия первого питерского «Макдоналдса» у станции метро «Петроградская». Перед собравшейся толпой народа, включая губернатора Яковлева, мы развернули флаги и лозунги «Щи да каша — пища наша», «Пей кока-колу, сникерсы жуй, день твой последний приходит, буржуй» и «No pax Americana». Губернатор отреагировал благожелательно, вот, мол, и противники пришли, у нас демократия. Милиция никого не тронула, а мы засветились на полосах многих городских газет. Жвания в своей книге гордо именует этот пикет «первой альтерглобалистской акцией в РФ», ну, пусть так оно и будет. В процессе пикета обсуждался вопрос, не сжечь ли огромного надувного клоуна Рона Макдоналда, размещенного на крыше соседнего здания, кинув в него пару-тройку окурков, но от этой задачи решили отказаться.
Тогда, в ноябре 1996 года, Лимонов прибыл в Питер, чтобы для оживления отделения объявить о слиянии его с «Рабочей борьбой». Жвания организовал для него лекцию в университете имени Герцена. Помню, после нее, несколько робея от вида вождя, я задавал ему идиотские вопросы: «Как вы относитесь к Довлатову?» и «Эдуард Вениаминович, вы считаете себя романтиком?» Лимонов, поморщившись, отвечал, что талант Довлатова как писателя сильно переоценен, а на романтика и вовсе как-то махнул рукой.
Общение продолжилось в бункере уже для своих. Здесь вождь представил нам Жванию и говорил о необходимости усиления отделения и скорой революции. О том, что если мы ее не сделаем до 2000 года, то партию можно распускать. Тут я задал ему уже более осмысленный вопрос: «Вы же помните, сколько лет готовилась революция 1917 года. Декабристы разбудили Герцена, тот ударил в колокол, разбудил народников и так далее. Видимо, и нам надо готовиться к длительной борьбе?» — «Я до 2000 года не доживу, и все это бесполезно. Надо побеждать раньше», — отрезал Эдуард.
Похожий эпизод произошел в том же году с Захаром Прилепиным. «В 1997-м Лимонов приезжал в Дзержинск [6], — вспоминал он. — Я пришел на его встречу, подошел: “Эдуард, когда будет революция? Я хочу в ней участвовать”. — “Года через четыре”. Через четыре года, правда, выбрали Путина. Но Лимонов в этом смысле был прав: власть через четыре года могла осыпаться, все к этому шло».
В городе о нас никто не знал, и с этим надо было что-то делать. Мы с младшим Гребневым ходили на любые, даже самые мелкие маргинальные акции, чтобы засветить флаг партии и по возможности выступить. Таких тогда в городе проходило довольно много. У Финляндского вокзала любил митинговать депутат от ЛДПР Вячеслав Марычев, памятный своими выходками в Думе, вроде прихода туда в красном пиджаке с накладной грудью. Он нам охотно давал слово, мир его праху. Помимо этого мы активно «бомбили» город граффити и продавали «Лимонку».
Постепенно отделение начало жить двойной жизнью. Оформилось соперничество между леваками Жвании и нами — вновь прибывшими людьми из группы Гребнева. Вскоре конфликт стал более чем заметен, и весной 1997 года из Москвы мирить нас приехал Лимонов. Он предложил решить спор о лидерстве действием. «Проведите какую-нибудь акцию, заявите о себе. Захватите крейсер “Аврора”, например», — сказал неблагодарный Эдуард, только что вернувшийся с экскурсии, в ходе которой капитан корабля лично показывал известному писателю внутренности революционного крейсера.
