Василий Головнин - Записки капитана флота
Наконец я сказал Такатаю-Кахи с некоторым движением, что мне ни под каким видом невозможно согласиться на требование предстать в полной форме со шпагою без сапог. «Знаю, – сказал я, – что в вашей земле общая учтивость скидывать при входе в покои, даже самые простые, свою обувь. Но ты, просвещенный человек, из опыта теперь знаешь, что ваши обряды во многом совсем противоположны европейским. Например, у вас все ходят большие и малые без нижнего платья, но в замену такого недостатка для соблюдения благопристойности вы носите платье, похожее на наши халаты, а в таком наряде у нас в Европе сидят только в своих спальнях! Также и в обуви у вас неучтиво войти в покои, а у нас, не говоря о неучтивости, есть самое величайшее бесчестие, гденибудь явиться без обуви, ибо одни только государственные преступники ходят без оной закованные в железах. Как же можно мне, представляющему, как тебе известно, в звании моем особое лицо, приехать к вашим начальникам без обуви?»
Такатай-Кахи не знал, что мне на это отвечать, выразумев, что статья, казавшаяся ему незначащею в обрядах, оказывается важною. Тогда придумал я ему сказать, что готов сделать большое со своей стороны снисхождение, дабы только не разрушить совсем условленного и с обеих сторон желаемаго свидания. «У нас есть обычай, – продолжал я, – когда мы хотим оказать особенное уважение к большему начальнику, то, входя в передние покои, скидываем сапоги, а надеваем известные тебе башмаки». Такатай-Кахи приведен был этим в величайшую радость и сказал: «Этого довольно, обряд учтивоучтивостей без оскорбления с обеих сторон будет сохранен. Башмаки ваши я уподоблю японским получулкам и скажу, что вы согласились скинуть сапоги и войдете в аудиенц-залу в кожаных чулках». После сего поспешил он уехать на берег и, к немалому удивлению, под вечер возвратился известить меня, что начальники весьма довольны сделанным с моей стороны снисхождением в рассуждении обуви, ибо, ежели б я настоятельно желал быть в сапогах, то хотя свидание не отменилось бы, но начальники не могли бы мне сделать желанной учтивости принятием меня сидя на коленях, а по европейскому обычаю также бы сидели на нарочно сделанных стульях, что в Японии почитается величайшим неуважением и даже грубостью.
Потом Такатай-Кахи подал мне рисунок всего приготовляемого в доме при свидании церемониала. Перед домом изображены были солдаты, сидящие на коленях; в первых покоях нижнего класса чиновники; там должно мне было скинуть сапоги, надеть башмаки и идти мимо ряда таких же чиновников, сидящих на коленях. В плане представлена была и аудиенц-зала: в передней стороне назначены места двух главных начальников, с левой стороны посажены переводчики, по правую – академики, нарочно приехавшие для сделания своих замечаний о российском военном корабле и отобрания разных о Европе сведений. Посреди залы против главных начальников назначено место мне, а позади меня – офицерам; страже с ружьями и флагами определено стоять во фронте перед открытыми дверьми дома. Устроив таким образом по взаимному согласию все обряды для свидания Такатай-Кахи, уезжая от нас, повторил, что он, ежели погода позволит, завтра в двенадцать часов непременно приедет за мною на губернаторской шлюпке.
Теперь надлежало мне обратить внимание на участь переводчика Киселева, которого мне нужно было с собою взять на берег для переводов. Небезызвестна мне была строгость японских законов к их подданным, принявшим христианскую веру и вступившим в службу чужой земли. Хотя господин Киселев из приверженности к России в переводимых им письмах и проч. подписывался российским урожденцем от японца. Но хорошее его знание японского языка вскоре обнаружило бы его пред хитрыми соотечественниками, и тогда последствия для него могли бы быть самые пагубные. Я призвал его к себе и сказал ему, чтобы он основательно подумал, как он лучше моего знает законы своей земли, можно ли ему будет, не подвергая себя опасности, ехать со мною на берег. Он отвечал: «Чего мне бояться? Разве вас захватят, тогда и всех, а меня одного не возьмут. Я не японец, прошу вас взять меня на берег, чтобы я мог исполнить свою должность переводчика. На берегу в переговорах с начальниками заключается важность всего дела, а здесь на «Диане» в разговорах с Такатаем-Кахи я вам мало помогаю. Ежели вы меня на берег не возьмете, то для чего же я переносил беспокойства дальнего морского пути?» Видя его желание быть в нашем деле полезным, я с величайшею радостью объявил ему, что иметь нам такого верного переводчика весьма важно, только я не хотел поступить против его желания в таком случае, где предстоит какая-либо ему опасность. За сим приказал я приготовиться к отъезду еще двум офицерам, также изъявившим желание быть со мною на берегу.
Около двенадцати часов в следующий день приехал на «Диану» на губернаторской шлюпке под разными флагами Такатай-Кахи. Вошед в каюту в полном парадном одеянии, объявил он мне, что когда на берегу поднимется над домом, назначенным для свидания, флаг, тогда можно ехать на берег. Ровно в двенадцать часов увидели мы сей флаг, и немного времени спустя я с двумя офицерами, переводчиком и десятью вооруженными матросами вступил на губернаторскую шлюпку[100] при поднятых на корме между японскими флагами военным российским, а впереди белым переговорным флагом и поехал на берег в сопровождении любопытствующего народа, выезжавшего на нескольких стах лодках.
Назначенный для свидания дом находился поблизости морского берега при каменной пристани. На площади перед домом усмотрели мы сидящих на коленях рядами японских солдат. Первый вышел на берег Такатай-Кахи и пошел в дом уведомить главных начальников о приезде русского и, возвратившись, сказал, что оба начальника в церемониальном собрании нас ожидают. Спрашивать, почему никто из японских чиновников не выехал навстречу, было неуместно и совсем бесполезно. Я приказал унтер-офицеру с белым флагом сойти на берег, за ним вооруженной страже и другому унтер-офицеру с военным флагом, за которым сошел сам, а за мною – офицеры. Построившаяся во фронт стража с флагами перед самыми открытыми дверьми дома, когда я проходил, сделала на караул.
В первое отделение дома я приказал съехавшему со мною для услуг японскому матросу внести кресла, чтобы переменить обувь. Надев башмаки, пошел я с офицерами в аудиенц-залу, в сей зале, наполненной разного звания чиновниками в воинской одежде при двух саблях, поразило меня необыкновенное глубокое молчание. Отличив двух главных, одного подле другого на коленях сидевших начальников, подошел я к ним шага на три и поклонился. Они также ответствовали наклонением своих голов. Сделав по поклону сидящим на правой и на левой стороне чиновникам, я отошел назад к назначенному мне месту, где поставлены уже были мои кресла. Глубокое молчание продолжалось еще с минуту. Тогда я прервал оное, сказав чрез переводчика Киселева, что нахожусь, по моему мнению, в доме дружеском. Вместо ответа начальники улыбнулись, а старший из них, приезжавший в Кунашир, открыл разговор, обращаясь к приблизившемуся с поникшею головою с левой стороны чиновнику, но так тихо, что Киселев ни одного слова не мог вразумительно слышать.
